Молина, сидя в тюрьме, отчетливо слышал голос Ивонны; эти галлюцинации эхом отдавались в его голове:
– Тебе не следовало бы ко мне подходить, – говорила ему девушка с самого первого дня. Молина воспринял эту фразу как оскорбительный отказ. Однако на самом деле это был совет доброй подруги. – Не хочу ставить тебя в неловкое положение, – продолжала она.
Но Молина не захотел ее послушаться. Уцепившись за ее газовую юбку, несясь не разбирая дороги на стук ее каблучков, он бежал за ней, словно жалкий голодный щенок. И каждый шаг на этом пути отзывался болью в незаживающей ране. Хуан Молина задавался вопросом, сколько боли способен вынести человек. Как долго может человек любить, не смиряясь с безнадежностью. Он относил этот вопрос и к себе, и к Ивонне.
– Я никогда не смогу полюбить другого, – говорила она, вонзая кинжал прямо в сердце юноши.
«Я тоже», – молча отвечал Молина и шел за ней, не говоря ни слова, несмотря ни на что.
– Однажды меня убьют, – шептала Ивонна с горькой улыбкой. Молина никогда не придавал значения этим словам – и не потому, что не имел причин им верить, он просто не мыслил без Ивонны собственного существования.
«Ты мой единственный друг, единственный, кто меня понимает» – эти слова звучали для него как ненадежное обещание; они дарили Молине иллюзию счастья и в то же время с корнем ее вырывали.
– Достань мне еще немножко, в последний раз, – умоляла она, съежившись в изголовье кровати; ледяной пот обволакивал дрожащую, полумертвую от страха Ивонну, словно кисея.
– Проси чего хочешь, – шептала она ему на ухо, открывая ему бутоны своих грудей, затвердевшие после ледяного кокаина, запитого шампанским. Голос Ивонны звучал в ушах Молины с неотвязчивостью привычной галлюцинации.
Та резня, которую учинили над телом Ивонны, та зверская ярость, с которой ей наносили ножевые удары, наводила на мысль, что девушку подвергли жестокому допросу. Каждая из этих зияющих ран казалась еще одним вопросом, ответы на которые искали внутри Ивонны. Хуан Молина не мог в точности назвать время, когда он взял с кухни нож. Он не мог вспомнить и того момента, когда нанес Ивонне первый из града ударов, пытаясь выяснить, что таит в себе тело этой польской куклы. Он не мог бы этого вспомнить просто потому, что Ивонну убил не он. Каким образом пробрался в его собственное тело этот чужак, так напоминавший опереточного головореза, роль которого Молине приходилось играть на ринге, – на этот вопрос Молина ответа найти не сумел. Он ничего об этом не помнил, но вычислил неопровержимо. Молина не мог ничего сказать и о том, когда он вышел из «гнездышка» и по каким улицам бродил, не сознавая, где он и кто он. Единственное, что Молина помнил ясно, – это как он потом вернулся в квартиру и не мог поверить, что Ивонна действительно мертва. Что за зверь тогда поселился внутри него, так и осталось невыясненным. И когда он снова решит вырваться на свободу, Молина тоже не знал. «Поэтому, – сказал себе Молина, – хорошо, что меня держат в тюрьме». Не потому, что он признавал себя виновным, – просто для того, чтобы тот, чьего имени он не знал, никогда не смог причинить вреда людям, которых Молина любил.
Озаренный светом истины, Хуан Молина покидает свое убежище. Он тушит каблуком окурок сигареты и отправляется в тюремный двор. Засунув руки в карманы, надвинув шляпу на глаза, певец насвистывает вступление к новому танго. Он поднимает голову вверх, смотрит на небо тюрьмы «Девото» и на сторожевую вышку и поет срывающимся голосом:
Если б мне вновь родиться на свет,
позабыть, кем я стал,
передать бы привет
тому парню,
что не знал ни страданий, ни бед…
Все, что есть у меня, я 6 отдал
и все то, чего нет.
Напевая эти строки, шагая по безлюдному двору, Молина начинает развязывать галстук.
Если б я наконец разгадал,
как сумел оказаться убийцей
той, кому свое сердце отдал, —
я б взлетел вслед за той голубицей,
что зимой
улетает домой.
Но вокруг – лишь печали и мрак,
и устал я скитаться в тени
без любви,
да и жить я устал
просто так.
Хуан Молина снимает галстук, словно избавляясь от тяжкого груза. Он подходит к единственной мелии
[59]
, растущей посреди двора, и, словно мальчишка, принимается трясти ее за ствол.
Если б мне вдруг опять услыхать
старый бандонеон из
родного квартала…
Как избавиться мне от кинжала,
что вонзился мне в грудь
и мешает дышать?
Молина усаживается верхом на толстый старый сук и, не прерывая песни, затягивает на конце галстука подвижную петлю. Другой конец Молина привязывает к суку и продолжает свое прощальное выступление в пустом тюремном дворе:
Я как плод, что созрел, да и треснул,
оторвался и падает вниз…
Если б вся моя жизнь
оказалась лишь сном,
превратилась в чуть слышную песню
со счастливым концом…
Только-только успев допеть до конца, Хуан Молина, скривив рот в усмешке, прыгает вниз. Казалось, что тело певца, которое раскачивал вечерний ветерок, попадает в такт глухому скрипу – размер, конечно, две четверти – старой ветки райского дерева.
ФИНАЛ
Дамы и господа, прежде чем этот старый занавес, слегка потрепанный временем и забвением, сомкнётся у меня за спиной, позвольте мне сообщить вам, что гибель Молины и смерть Гарделя разделяют всего каких-то несколько месяцев, – и, однако, никто тогда не мог бы предположить, что юному ученику Певчего Дрозда не суждено будет пережить своего учителя. Почтеннейшая публика, пока оркестр не сыграл еще своего прощального «соль-до», который ознаменует собой конец этой мелодрамы, я намереваюсь поведать вам, что трагичный и достославный конец Красавца с Абасто, разбившегося о землю Медельина, навсегда похоронил память об этом мальчишке, родившемся в Ла-Боке и едва-едва успевшем отпраздновать свой двадцать пятый день рождения
[60]
. Прежде чем этот яркий прожектор потухнет – чтобы не зажигаться уже никогда, – обещайте исполнить мою последнюю просьбу: если однажды случайно вы будете проходить под стенами тюрьмы «Девото» и вам покажется, что до вас доносится печальная мелодия, остановитесь и прислушайтесь; кто знает, а вдруг эти кирпичи до сих пор хранят в себе эхо голоса того певца, который – многие так говорят – был величайшим исполнителем танго всех времен.
