А Слава Посошок блаженствовал.
Кафе «Встреча» открылось, его хозяева и работники с торжеством вспоминали, как забрали их, будто преступников, темной ночью, увезли в Придонск, морально издевались, задавая унизительные вопросы, и как потом они преспокойно вернулись обратно, будто ничего не было. Правда, люди в форме сердито приехали опять, но им объяснили, что в силу обратно идущего времени хоть сто раз увози работников кафе в Придонск, они все равно будут возвращаться. Впрочем, люди в форме и сами об этом знали, их просто послало начальство. Один из них, лейтенант Валера Беленький, был грустен.
Звание лейтенанта ему присвоили всего лишь неделю назад. Значит, через неделю он его лишится? Или все-таки учтут заслуги и что-нибудь придумают? У его товарищей тоже были различные проблемы, связанные с поворотом времени, наводящие на грустные думы, к которым они не привыкли, будучи профессионально оптимистами, — поэтому они охотно согласились, когда Рафик предложил им угоститься.
— Учитывая обстоятельства! — уточнил Беленький, усаживаясь за стол.
— Конечно, конечно, — с понимающим видом кивал Рафик и подмигивал выглядывавшему из кухни Сурену.
Он не стал напоминать, что раньше и Беленький, и многие его коллеги из Придонска наведывались в кафе без всяких обстоятельств. Не так давно Рафик, и без того кормивший бесплатно рупьевскую полицию, высказал заезжим гостям претензию. Причем в опосредованной форме: подавая начальнику отдела оперативной информации придонского УВД майору Ивану Дмитриевичу Сусало порцию толмы, он вздохнул, глядя поверх головы майора — так далеко, будто видел всю глубину армянской многовековой истории, — и сказал древним скорбным голосом:
— Разорюсь я скоро…
А майор был не один, с гостями из Москвы, поэтому отреагировал не как должно, а сугубо вежливо:
— С чего бы ты разорился? Не даром кормишь!
И выдал Рафику пару тысяч своих кровных. Присовокупив при этом, что сдачи не требуется. Московские гости сделали было вид, что тоже тянутся к бумажникам, но Сусало протестующе выставил руку: не тревожьтесь, угощаю по законам гостеприимства!
А в Придонске, дома, Ивану Дмитриевичу жаль стало этих кровных двух тысяч, весьма весомых при его официальной зарплате — так жаль, будто у него их из кармана вынули. Вот и дал он указание лейтенанту Беленькому провести мероприятия, которые отучат Рафика вздыхать когда не надо, да еще вслух.
Но сейчас Рафик не вздыхал, он угощал от чистого сердца. Да и Сурен постарался, сделал толму не дежурную, присыпанную нарезанным луком и петрушкой, а настоящую аштаракскую, с яблоками и айвой, курагой и черносливом, с эстрагоном и укропом.
Слава же сидел в компании дальнобойщиков, один из которых. Румпаков, высокий тридцатилетний мужик, погиб в пятницу в Вологодской области, а сейчас вот сидит, как ни в чем не бывало, на пути в туже Вологодчину, и рассказывает водилам-товарищам:
— Иду, значит, под восемьдесят, туманит так слегка, но видимость терпимая. Не то чтобы нормальная, но и не как молоко. Впереди поворот.
Я, само собой, на всякий случай посигналил, потому что мало ли дураков, кто повороты напрямик режет!
Товарищи кивнули, одобряя действия Румпакова и осуждая тех дураков, кто срезает повороты.
— Смотрю, — вдохновенно продолжал Румпаков, — а на меня летит джип. Причем именно не едет, летит, потому что дорога-то влажная, а он, вместо чтобы маневрировать, по тормозам ударил. Ну, его и несет. Болид, тля, курва, бобслей-двойка! А мне куда?
Товарищи покачали головами, представляя себя на месте Румпакова.
— Смотрю, а там баба! В смысле — девушка! — хлопнул себя по колену Румпаков.
Товарищи опять покачали головами: да, уж если не повезет, то не повезет по полной.
— Значит, на нее надежды нет, начинаю уходить вправо, но понимаю же, что она мне в фуру долбанется, поэтому после вправо даю опять сразу влево, чтобы она скользящим ударом хотя бы.
Товарищи молча оценили мастерство и благородство Румпакова.
— И тут меня валит, — сказал Румпаков. — Валит меня на бок, ничего не могу сделать. Мало того, впереди сосна. Прямо передо мной. Группируюсь, сжимаюсь весь. То есть грамотно все получилось.
И я бы цел остался, но кто же знал, что у сосны сук обломанный с мою руку толщиной и что он через стекло прямо в меня вонзится?!
Все кивнули: знать и предвидеть такие вещи невозможно. Это судьба.
Румпаков вытер вспотевший от воспоминаний лоб, отхлебнул пива.
— Больно было. В позвоночник мне сук этот въехал, а там же нервные окончания. У меня остеохондроз когда схватит, и то от боли скрючиваюсь, а тут — вы представьте. Прямо так больно, что заорать хочу. Хочу — а не могу. Думаю, почему это я не могу? И почему мне, между прочим, уже как бы и не больно? И тут догадываюсь: я же умер! И вы не поверите, так мне спокойно сначала стало. Так… Ну, будто в теплую ванну залез. А потом жену вспомнил, детей. Жалко их. Но, обратно, как жалко? Ну, как бы это сказать…
— Внеэмоционально, — подсказал Посошок.
— Чего?
— Жалко, но без участия чувств. Умом.
— Вот! — подтвердил Румпаков. — Умом жалко, а чтобы переживал из-за этого — нет. Думаю: ну, умер и умер, что ж теперь.
— Как же ты думал, если ты умер? Чем? — удивились слушатели.
— Не знаю. А потом темнота… А потом бац — и я дома, просыпаюсь по будильнику, ничего со сна не соображаю, Нинке своей говорю: быстро собери пожрать, мне еще груз получить, а завтра, как штык, в Вологду попасть. А она говорит: да я еще вчера собрала. А потом как закричит! Она же тоже спала, не сообразила сначала. Коля, орет, ты же вчера уехал! Я думаю: в самом деле, как же это? Ну, а потом постепенно стало проясняться. В свете происходящих событий.
— А эта фитюлька на джипе, наверно, умчалась и даже назад не посмотрела! — сказал кто-то.
— Это я еще выясню. Завтра окажусь на том повороте — и она там окажется. Я на этот раз вообще на обочину въеду и встану. Дождусь и напомню ей. Кстати, девушка ничего себе, симпатичная…
— Извините, ничего вы не выясните, — огорчил Румпакова Слава Посошок.
— Почему?
— Потому что это же в пятницу было. А завтра будет среда.
Румпаков вспомнил, что происходит в мире, да и другие вспомнили. Молча посидели, обмозговывая.
— Нет, но ехать-то все равно надо, — обреченно вымолвил Румпаков. — Я подрядился, аванс взял. Что же мне, возвращать его?
— А у вас и не будет аванса, — сказал Слава.
— Ты что, издеваешься? — посмотрел на него Румпаков мутноватыми пивными глазами, по которым ясно было видно, что он может быть не только благородным, но и совсем наоборот.
— Ни в коем случае! — опроверг Слава. И тут же, чтобы успокоить водилу, продекламировал одно из заветных стихотворений, для шоферов сочиненных: — Пусть нас сама собой ведет дорога, но, приключений вовсе не боясь, доставим груз мы ценный до порога, и нас не устрашат ни снег, ни грязь!
