– Нет. Здесь есть черный ход?
– Думаю, что найдем, если поищем хорошенько. Идите за мной.
***
По дороге домой он почти все время хранил молчание.
Наблюдение за уличными огнями и так отнимало все его душевные силы. Когда они
проезжали мимо участка дорожных работ, он спросил, что Дрейк думает по этому
поводу.
– Они строят новые дороги для пожирающих энергию бегемотов,
– отрезал Дрейк. – А в это время дети в городе голодают. Что я думаю по этому
поводу? Я думаю, что это гнусное преступление.
Он открыл было рот, чтобы рассказать Дрейку о зажигательных
бомбах, о пылающем кране, о сгоревшей конторе, но потом раздумал. Дрейк может
решить, что это просто галлюцинация. Но еще хуже будет, если он поверит, что
это было на самом деле.
Остаток вечера смазался в его сознании. Он показал Дрейку,
как проехать к его дому. Когда они ехали по погруженной во тьму Крестоллин,
Дрейк заметил, что все обитатели улицы, должно быть, разошлись по гостям или
пораньше легли спать. Он ничего не ответил. Дрейк вызвал такси по телефону.
Некоторое время они молча смотрели телевизор. На экране Гай Ломбарде исполнял
музыку, прекрасней которой нет по эту сторону рая. Ему пришло в голову, что в
облике Ломбарде есть что-то лягушачье.
Такси прибыло без четверти двенадцать. Дрейк снова спросил у
него, все ли с ним будет в порядке.
– Да. Кажется, кайф проходит. Я спускаюсь. – Так оно и было
на самом деле. Галлюцинации стекали куда-то вглубь его сознания.
Дрейк открыл парадную дверь и поднял воротник. – Прекратите
думать о самоубийстве. Это годится только для трусов. Он улыбнулся и кивнул. Но
внутренне он не стал ни принимать, ни отвергать совет Дрейка. Как и многое
другое в эти дни, он просто принял совет к сведению. – Счастливого Нового Года,
– пожелал он.
– И вам также, мистер Доуз.
Такси нетерпеливо загудело.
Дрейк пошел по дорожке, сел в машину, и такси с сияющим на
крыше желтым опознавательным знаком укатило прочь.
Он вернулся в гостиную и сел перед телевизором. С Гая
Ломбарди они переключились на Таймс-сквер, где на верхушке Эллис-Чэмберс
Биллинг был водружен сияющий шар, готовый начать свое падение в следующий год.
Он чувствовал себя утомленным и опустошенным. Ему наконец-то захотелось спать.
Скоро шар упадет вниз, и наступит Новый Год. Где-то в одном из уголков страны
новогодний ребенок проталкивает свою сдавленную, увитую плацентой голову из
утробы своей матери в этот лучший из всех возможных миров. На вечеринке у
Уолтера Хэмнера гости поднимают бокалы и начинают обратный отсчет. Звучат
новогодние клятвы и обеты. Большинство из них окажутся такими же прочными, как
мокрые бумажные полотенца. Поддавшись настроению момента, он тоже дал себе обет
и, несмотря на усталость, поднялся на ноги. Тело его болело, а позвоночник был
словно из стекла – наркотическое похмелье. Он пошел на кухню и достал из ящика
с инструментами молоток. Когда он вернулся в гостиную с молотком в руках,
сияющий шар уже соскальзывал вниз по шесту. Экран разделился на две половины:
справа показывали шар, а слева – участников празднества в «Уолдорф-Астории»,
которые дружно скандировали: «Восемь… Семь… Шесть… Пять…» Одна толстая светская
дама случайно увидела свое изображение на мониторе, удивилась и помахала стране
рукой.
Наступает новый год, – подумал он. Как это ни смешно, руки
его покрылись гусиной кожей.
Шар упал вниз, и наверху Эллис-Чэлмерс Билдинг зажглась
неоновая надпись:
1974
В тот же миг он запустил молотком в экран телевизора, и раздался
взрыв. Стекло хлынуло на ковер. Раздалось едкое шипение раскаленных проводов,
но пожара не последовало. Чтобы быть уверенным в том, что телевизор не поджарит
его ночью в отместку за свое убийство, он ногой вышиб штепсель из розетки.
– Счастливого Нового Года, – произнес он тихо и уронил
молоток на ковер.
Он прилег на диван и погрузился в сон почти в тот же самый
момент, когда голова его коснулась подушки. Спал он при включенном свете. За
всю ночь ему не приснилось ни одного сна.
Часть третья. Январь
Если я не найду себе убежища,
То я просто растаю в воздухе…
«Роллинг Стоунз»
5 января, 1974
То, что произошло с ним в тот день в супермаркете, было,
пожалуй, единственным происшествием за всю его жизнь, в котором чувствовались
преднамеренность и спланированность. Словно невидимый палец написал свое
послание на другом живом существе, чтобы он смог прочесть его, не упустив ни
единого слова.
Ему нравилось ходить за покупками. Это занятие было таким
успокаивающим, таким нормальным. После своего приключения с мескалином он стал
ценить простые, нормальные вещи. Первого января он проснулся уже после двенадцати.
Остаток дня он провел в беспорядочных блужданиях по дому, ощущая странную
опустошенность. Он брал самые разные предметы и разглядывал их, чувствуя себя
Яго с черепом Йорика в руках. Те же самые ощущения, хотя и менее интенсивные,
повторились у него и на следующий день, и даже через день. Но с другой стороны,
общий эффект вполне можно было назвать благоприятным. Его мозг пропылесосили и
промыли. Какая-то проворная служанка вывернула его наизнанку и хорошенько
выскребла всю грязь. Он больше не напивался, а, следовательно, и не плакал.
Когда Мэри позвонила ему около семи часов вечера в первый день нового года, он
говорил с ней спокойно и рассудительно, и ему показалось, что их позиции не
особенно изменились. Это было похоже на игру в статуи: каждый ждет, пока другой
сдвинется с места. Впрочем, она уже сдвинулась с места – упомянула о разводе.
Пока еще речь шла только о теоретической возможности – едва заметное движение
пальца, – но все-таки что-то изменилось.
Но единственное, что по-настоящему беспокоило его во время
затянувшегося мескалинового похмелья, – это разбитая трубка цветного телевизора
фирмы «Зенит». Он не мог понять, зачем он это сделал. Он мечтал о таком
телевизоре многие годы, пусть даже его любимые программы, снятые на черно-белую
пленку, и отошли в прошлое. Но самое угнетающее впечатление производил на него
даже не столько сам факт поступка, сколько его последствия: черная
звездообразная дыра, расплавленные провода. Разбитый телевизор словно бы
упрекал его:
Зачем ты это сделал? Я служил тебе верой и правдой, а ты
разбил меня. Я никогда не причинял тебе никакого вреда, а ты запустил в меня
молотком. Я был беззащитен.
Кроме того, вид разбитого телевизора служил ужасным
напоминанием о том, что они хотят сделать с его домом. В конце концов, он
отыскал старое одеяло и накрыл его. Так стало и лучше, и хуже. Лучше, потому
что теперь он его не видел. Хуже, потому что в доме появился завернутый в саван
труп. Он выбросил молоток, орудие убийства.
