«Самое лучшее шоу». «Твой хит-парад» с Джизель Мак-Кензи,
распевающей что-нибудь вроде «Зеленой двери» или «Незнакомца в раю». Рок-н-ролл
положил всему этому конец – раз и навсегда. А как насчет телеигр, ты только
вспомни! «Тили-тили-тесто» и «Двадцать одно» каждый понедельник по вечерам с
Джеком Барри в роли ведущего. Люди заходили в изолированные кабинки, надевали
наушники наподобие тех, которыми пользуются на заседаниях ООН, и выслушивали
самые невероятные вопросы, по поводу которых их уже успели кратко
проинструктировать. «Шестьдесят четыре тысячи долларов за один вопрос» с Хэлом
Марчем. Соревнующиеся, пошатываясь, уходили со сцены о огромными охапками
различных справочников. Потом еще «Дотто» с ведущим Джеком Нарцем. И субботние
утренние программы вроде «Анны Оукли», которая постоянно спасала своего
маленького братика Тэга из каких-то кошмарных переделок. Он все время
подозревал, что этот мальчишка на самом деле является ее незаконнорожденным
сыном. Еще был «Рин-Тин-Тин», который контролировал территорию в окрестностях
форта Апачи. И «Сержант Престон», которому был вверен весь Юкон – и пришлось же
ему помотаться туда-сюда. «Странствующий Всадник» с Джоком Мэхони. «Дикий Билл
Хикок» с Гаем Мэдисоном и Энди Девином в роли Джинглей. Мэри частенько говорила
Барту, что если бы люди знали, что он смотрит всю эту ерунду, то они сочли бы
его слабоумным. Ну, честное слово, человек, в твоем-то возрасте, и такой позор!
А он всегда отвечал ей, что хочет быть в состоянии вступить в разговор со
своими детьми, вот только детей не было – можно считать, что не было. Первый
оказался всего лишь небольшим куском мертвого мяса, который не успел издать ни
одного крика, а вторым был Чарли, о котором лучше сейчас не вспоминать. Я буду
видеть тебя в своих снах, Чарли. Едва ли не каждую ночь он и его сын
встречались в том или ином сне. Бартон Джордж Доуз и Чарльз Фредерик Доуз,
воссоединенные с помощью волшебной силы подсознания. Вот мы и приехали, ребята,
нас ждет последний фантастический аттракцион Диснейленда – путешествие в Страну
Жалости к Самому Себе, где вы имеете возможность прокатиться на гондоле вдоль
по каналу Слез, посетить музей Старых Фотографий и совершить поездку в
восхитительном Ностальгимобиле, с Фредом Мак-Мюрреем за рулем. Последним
пунктом вашего путешествия станет удивительно точная копия улицы Крестоллин,
Запад. Вот она, здесь, в гигантской бутылке из-под ликера «Южное Утешение».
Здесь она будет храниться вечно. Загляните-ка вот в это окно – секундочку,
сынок, сейчас я тебя приподниму. Это Джордж, совсем как живой, он сидит в своей
полосатой рубашке с короткими рукавами перед цветным телевизором «Зенит», пьет
свой любимый коктейль и плачет. Плачет? Ну, конечно, он плачет, а что в этом
удивительного? Что еще прикажете делать человеку в Стране Жалости к Самому
Себе? Все время плачет, ни на секунду не останавливается, никаких сбоев в
сложнейшем механизме. Сила потока слез регулируется командой лучших в мире
специалистов-технологов, приглашенных к нам специально для этой цели. По
понедельникам они не особенно-то стараются, и у Барта просто глаза слегка на
мокром месте – дело в том, что посетителей в этот день почти не бывает. А вот в
остальные дни недели он рыдает в три ручья. В субботу и воскресенье он просто
истекает слезами, а по Рождествам мы даем такой поток слез, что он фактически
тонет в них. Конечно, трудно не согласиться с тем, что в его внешнем облике
есть что-то глубоко отталкивающее, но тем не менее, нельзя забывать о том, что
это один из наиболее популярных обитателей Страны Жалости к Самому Себе, наряду
с копией Кинг-Конга, установленной на вершине Эмпайр Стейт Билдинг. Посмотрите
на него повнимательнее. Он… Он швырнул стакан в телевизор.
Промахнулся он совсем чуть-чуть, буквально на несколько
сантиметров. Стакан ударился о стену, упал на пол и разлетелся вдребезги.
Некоторое время он тупо созерцал осколки, а потом снова разразился рыданиями.
Плача, он думал:
Господи, да вы только посмотрите на меня, только посмотрите
на меня, как я отвратителен! Я превратился в такую гребаную кучу жидкого
дерьма, что просто не верится. Я испортил всю свою жизнь, я испортил всю жизнь
Мэри, а теперь сижу здесь и отпускаю шуточки по этому поводу, Господи, Господи,
Господи… Лишь проделав половину пути к телефону, он сумел взять себя в руки и
остановиться. Прошлым вечером, пьяный и плачущий, он позвонил Мэри и умолял ее
вернуться. Он умолял ее до тех пор, пока она не начала плакать и не повесила
трубку. Сейчас, вспоминая об этом, он скривился и усмехнулся, удивляясь своей
глупости.
Он отправился на кухню, взял совок и щетку и отправился
обратно в гостиную. Он выключил телевизор и смел стекло на совок. Потом он
снова пошел на кухню и высыпал осколки в мусорное ведро. Потом он остановился и
задумался о том, что же делать дальше.
Пчелиное гудение холодильника испугало его. И он отправился
спать. И видеть сны.
6 декабря, 1973
Было половина четвертого. На скорости семьдесят миль в час
он несся по шоссе, направляясь домой. День был ясный, морозный и яркий,
температура была около тридцати по Фаренгейту. Каждый день, с того дня, как
Мэри ушла от него, он отправлялся в долгое путешествие по главной магистрали –
собственно говоря, это превратилось в своеобразный заменитель работы. Это его
успокаивало. Когда дорога, с обеих сторон ограниченная низким снежным валом,
ложилась ему под колеса, в душе его воцарялся мир и покой, без мыслей и без
чувств. Иногда он подпевал радиоприемнику – хриплым, завывающим голосом. Часто
во время этих путешествий ему приходила в голову мысль, что ему надо просто
продолжать ехать дальше, позволить дороге вести его вперед и вперед, время от
времени пополняя запасы бензина по кредитной карточке. Он ехал бы на юг до тех
пор, пока не кончились бы дороги, пока не кончилась бы земля. Интересно, можно
ли так доехать до самого кончика Южной Америки? Он этого не знал.
Но он всегда возвращался. Он съезжал с магистрали, ставил
машину у какого-нибудь скромного ресторанчика, ел гамбургеры и французскую
картошку, а потом отправлялся в обратный путь, возвращаясь в город к закату или
чуть-чуть попозже.
Он всегда проезжал по улице Стентон, ставил машину на
стоянку и выбирался посмотреть, насколько за день продвинулся новый участок
784-й автострады. Строительная компания соорудила специальную платформу для
зевак, и в дневное время на ней всегда было полно народу. В основном это были
пожилые люди и посетители магазинов, у которых выдалась свободная минутка. Они
выстраивались вдоль перил, словно глиняные уточки в тире, и, раскрыв рот, из
которого вырывались облачка пара, таращились на бульдозеры, грейдеры и на
инженеров со своими астролябиями. Он бы с радостью их всех перестрелял.
Но ночью, когда температура опускалась ниже тридцати
градусов, от заката оставалась лишь узенькая оранжевая полоска на западе, и
тысячи звезд уже холодно и колюче посверкивали с небесного свода над головой,
он мог изучить продвижение дороги в полном одиночестве, не опасаясь, что его
кто-нибудь побеспокоит. Эти минуты, которые он проводил на смотровой платформе,
постепенно обрели для него какое-то важное значение. Он даже начал подозревать,
что неким непостижимым образом проведенные на платформе минуты возвращают ему
энергию и силы, помогают ему хотя бы отчасти сохранить психическую
нормальность. В эти минуты – перед затяжным вечерним прыжком в алкогольное
опьянение, перед рано или поздно охватывавшим его желанием позвонить Мэри,
перед тем, как он начинал свою вечернюю экскурсию по Стране Жалости к Самому
Себе – он был полностью самим собой и оценивал ситуацию с холодной,
всесокрушающей трезвостью. Он сжимал руками железную трубу и устремлял взгляд
вниз, на площадку строительных работ, пока его пальцы не становились такими же
бесчувственными, как и само железо, и уже невозможно было с точностью
определить, где кончался его мир – мир человеческих существ – и где начинался
мир бульдозеров, кранов и смотровых платформ. В такие минуты уже не было
необходимости лить слезы, присев на корточки над обломками прошлого, которыми
была завалена его память. В такие минуты он чувствовал, как его внутреннее «я»
тепло пульсирует в холодном безразличии зимнего вечера, он ощущал себя реально
существующим человеком, возможно, по-прежнему обладающим цельностью.
