Впрочем, 9 августа 1492 года жители Рима – от ворот дель Пополо до Колизея и от терм Диоклетиана до замка Святого Ангела – казалось, условились встретиться на этой площади: собравшаяся там толпа была столь многочисленна, что заполнила и близлежащие улицы, лучами звезды сходящиеся к площади, которая напоминала живой разноцветный ковер: люди заполонили недостроенный храм, забираясь на каменные глыбы, вися на колоннах и облепив стены, заходили в двери домов и появлялись в окошках в таком количестве, что казалось, будто проемы заложены человеческими головами. Глаза всех были устремлены в сторону Ватикана: поскольку Иннокентий VIII умер уже более двух недель назад, конклав
[115]
избирал нового папу.
Рим – это город выборов: со дня его основания и доныне, то есть на протяжении почти двадцати шести столетий, там постоянно избирались цари, консулы, трибуны, императоры и папы, и в дни заседаний конклава Рим всегда охвачен необъяснимой лихорадкой, толкающей людей к Ватикану или Монте-Кавалло в зависимости от того, в котором из этих дворцов заседает ассамблея в алых мантиях; возведение на престол нового папы и в самом деле имеет для всех весьма важное значение, так как, начиная от святого Петра и кончая Григорием XVI,
[116]
правление каждого главы римско-католической церкви длится в среднем восемь лет, которые в зависимости от характера избранного представляют собой период покоя или неразберихи, справедливости или взяточничества, мира или войны.
И, должно быть, никогда – начиная с первого преемника святого Петра на папском престоле и кончая этим междуцарствием – народ не тревожился так сильно, как в тот миг, когда мы изобразили его толпящимся на площади Святого Петра и прилегающих к ней улицах. У людей были для того основания: Иннокентий VIII, прозванный «отцом народа», поскольку он увеличил число своих подданных на восемь сыновей и столько же дочерей, окончил, как мы уже говорили, свою проведенную в неге жизнь после агонии, во время которой, если верить дневнику Стефано Инфессуры,
[117]
на улицах Рима было совершено двести двадцать убийств. Власть по обыкновению перешла к кардиналу-камерлингу,
[118]
ставшему правителем на период междуцарствия, но поскольку он должен был отправлять все обязанности, присущие его должности, – чеканить монету с именем и гербом покойного, снять у него с пальца перстень с печатью наместника святого Петра, облачить, побрить, нарумянить и набальзамировать труп, через девять дней поместить гроб с усопшим во временную нишу, где он должен находиться до тех пор, пока престол не займет новый папа и не предаст его земле, и, наконец, замуровать дверь в помещение, где собрался конклав, а также выход на балкон, откуда провозглашается имя вновь избранного, – словом, у занятого всеми этими делами камерлинга на полицию просто не хватало времени, и убийцы преспокойно продолжали свои черные дела, пока возмущенный народ не стал требовать твердой руки, которая заставила бы злодеев вложить мечи и кинжалы в ножны.
Итак, глаза толпившихся на площади людей были устремлены на Ватикан, точнее, на одну из труб на крыше, где должен был появиться первый сигнал. Внезапно в час «Ave Maria», то есть когда уже начало смеркаться, в толпе послышались громкие возгласы и взрывы смеха; кое-где стали раздаваться глухие угрозы, кое-где злые насмешки: над трубой взвился небольшой клуб дыма и легким облачком растворился в воздухе. Это означало, что Рим остается пока без повелителя, а мир без папы: в камине жгли избирательные записки, так как кардиналы все еще не пришли к общему мнению.
Едва облачко дыма появилось и тут же исчезло, как многотысячная толпа, понимая, что ждать больше нечего, во всяком случае до десяти утра следующего дня, когда кардиналы вновь приступят к голосованию, начала с шумом и смехом расходиться, словно после завершающего залпа фейерверка, причем проделано было это столь быстро, что там, где четверть часа назад бушевало людское море, теперь осталось лишь несколько зевак, по-видимому, живших неподалеку и потому не так спешивших домой. Потом незаметно рассосались и последние кучки людей, а поскольку уже пробило девять с половиной вечера, римские улицы начали становиться небезопасными, и лишь одинокие прохожие нарушали их тишину торопливыми шагами; одно за другим стали гаснуть окна, и к десяти часам дома, площади и улицы погрузились в глубокий мрак, если не считать одного окошка в Ватиканском дворце, где упорно горел свет.
И тут подле одной из колонн недостроенного храма, словно тень, появился человек в плаще; медленно и осторожно пройдя между каменными глыбами фундамента, он приблизился к фонтану в центре площади, помещавшемуся там, где теперь возвышается упомянутый нами обелиск, остановился, огляделся, скрытый ночною тьмой и тенью фонтанной статуи, и, убедившись, что поблизости никого нет, вытащил из ножен меч и трижды ударил им по мостовой, всякий раз высекая из булыжника снопы искр. Сигнал – а это был именно сигнал – не остался незамеченным: горевшая в одном из окон Ватиканского дворца лампа погасла, и в тот же миг брошенный оттуда чьей-то рукой предмет упал в нескольких шагах от человека в плаще, который тут же по раздавшемуся серебряному звону нащупал его в потемках и поспешно удалился.
Дойдя не оборачиваясь до середины Борго-Веккьо, незнакомец свернул направо, где в конце улочки находилась статуя Богородицы с лампадой перед нею; приблизившись к свету, человек в плаще извлек из кармана подобранный предмет, который оказался не чем иным, как римским золотым, правда, не совсем обычным: он состоял из двух половинок с полостью внутри. Достав оттуда письмо, тот, кому оно было адресовано, принялся читать, подвергая себя опасности быть узнанным – так ему не терпелось ознакомиться с посланием.
Мы упомянули об опасности быть узнанным: дело в том, что в спешке ночной получатель письма откинул назад капюшон плаща, и его голова оказалась в кругу света, отбрасываемого лампадой. Теперь было видно, что это – молодой человек лет двадцати пяти, приятной наружности, одетый в фиолетовый полукафтан с прорезями на плечах и локтях, откуда выглядывала сорочка; на голове у него красовалась черная шапочка с такого же цвета пером, спускавшимся на плечо. Стоял он под лампадой, впрочем, недолго: дочитав письмо или, вернее, записку, полученную столь необычным и таинственным манером, он поместил ее в отделанный серебром бумажник и, накинув капюшон, так, что почти все лицо оказалось закрытым, быстрым шагом миновал Борго-Сан-Спирито и по улице делла Лонгара добрался до церкви Реджина-Чели. Там он трижды постучал в дверь красивого дома, которая тут же отворилась, и, проворно взбежав по лестнице, вошел в комнату, где его с нетерпением ожидали две женщины. Завидя вошедшего, они в один голос воскликнули:
– Какие новости, Франческо?
