— Господин граф! — произнес посол.
— Довольно! — с угрозой вскричал Лотарио.
— А, ты наконец почувствовал оскорбление? — воскликнул Юлиус. — Что ж, через четверть часа вы получите от меня весточку. И исполните все, что вам будет предписано. До встречи.
И, обернувшись к послу, он добавил:
— Прошу прощения у вашего превосходительства, что я выбрал его жилище для этого неизбежного объяснения. Но чтобы оскорбление было полным, требовалось присутствие свидетеля, который был бы в полной мере человеком чести, и когда я искал такого свидетеля, ваше имя первым пришло мне на ум.
Он отвесил поклон и удалился.
XLI
ЛЕВ, ПОДСТЕРЕГАЮЩИЙ ДОБЫЧУ
Была уже половина первого ночи, когда Самуил Гельб со званого обеда в Мезоне возвратился в свое логово в Менильмонтане.
Он звонил не то два, не то три раза, однако слуга все не шел открывать.
— Эй! Марсель! — заорал он, прибавляя свой крик к звону колокольчика.
Слуга в конце концов явился. В руке мальчишка держал потайной фонарь, направляя его свет в лицо своему господину.
— Это я, — сказал Самуил. — Ну же, пошевеливайся.
Марсель отпер калитку.
— Я же думал, — ворчал Самуил, проходя через сад, — что ты заставишь меня ночевать под открытым небом. Счастливый возраст, — прибавил он с иронией, — когда у человека еще нет угрызений, мешающих ему спать, словно пень! Однако знай, что такой непробудный сон позволителен скорее невинным душам, чем лакеям. Да ты, похоже, до сих пор толком не проснулся?
Но как мальчишка ни тер глаза, веки его тотчас вновь опускались, он пошатывался, готовый рухнуть на землю: сон пьянил его, как вино. Однако ночная свежесть мало-помалу разгоняла его сонливость.
Они вошли в дом.
— Закрой дверь, — сказал Самуил. — А теперь ступай ко мне в комнату, мне надо с тобой поговорить.
Они поднялись на второй этаж; Самуил зажег свечу.
— Никто ко мне не заходил? — спросил он.
— А, ну как же, сударь, — пробормотал Марсель, — был один господин.
— Кто?
— Господин граф фон Эбербах.
Самуил не выказал ни малейшего удивления.
Хотя в три часа пополудни он оставил Юлиуса в тревоге по поводу Фредерики и должен был догадаться, что этот визит, последовавший так вскоре после того, как они с графом виделись, вероятно, имеет касательство к этому его беспокойству, по виду Самуила можно было подумать, что он ни в малейшей степени не озабочен.
— Граф ничего мне не передавал? — осведомился он равнодушно.
— Нет, сударь. Я ему сказал, что вы обедаете вне дома и вернетесь не скоро. Он этак поморщился, видно, был недоволен, что вас не застал, и потом опять уселся в свою карету.
— А кроме графа никто не приходил?
— Нет, сударь.
— Отлично. Теперь слушай, да не хлопай своими большими ушами. Я хочу тебе дать на завтра одно поручение. Да имей в виду: если ты хоть в чем-то напутаешь из того, что должен будешь сказать и сделать, я тебя выгоню. Зато если исполнишь мои приказания точно и ловко, получишь сотню франков.
— Сотню франков! — завопил Марсель, окончательно пробудившись.
— Завтра же вечером ты их получишь.
И тут Самуил объяснил маленькому слуге, как ему следует действовать.
Объяснения эти совершили, так сказать, триумфальный въезд в голову Марселя, и веселый перезвон монет в сто су сопровождал эту церемонию.
— Будьте покойны, сударь, я слово даю, что послужу вам на славу. Сто франков тому порукой, тут уж я буду врать столько, сколько вы пожелаете.
— А теперь ступай спать.
Марсель забрался к себе на чердак, а Самуил преспокойно улегся в постель.
И проспал он до зари.
Но едва лишь первый луч солнца проскользнул в его спальню, он открыл глаза, вскочил с кровати и быстро оделся.
Он легонько приоткрыл ставни, чтобы посмотреть, что делается в саду, а самому оставаться незамеченным. Там он увидел Марселя: тот уже встал и был наготове.
— Эй! — шепотом окликнул он.
Марсель поднял голову.
— Ты все хорошо запомнил? — спросил Самуил.
— О, еще бы! — воскликнул маленький слуга.
— Вот и отлично.
Самуил закрыл ставни; потом он пошел к себе в кабинет, захватил стопку книг, чернильницу и перья.
Оснащенный подобным образом, он поднялся в одну из мансард и заперся там на засов и на ключ.
В этой мансарде имелось узкое оконце, сквозь которое можно было наблюдать за тем, что происходит в саду и на улице.
Сквозь это незаметное слуховое окно Самуил, как незримый свидетель, мог следить за всеми, кто приходил, желая встречи с ним.
Он стал читать, писать, делать заметки. Но, похоже, это было для него не более чем развлечением, способом скоротать время и скрасить ожидание.
Чего он ждал? Тот, кто увидел бы сейчас, как он пытается сосредоточиться на чтении, но вдруг резко вскакивает, чтобы бросить мрачный и жадный взгляд в окошко; тот, кто, зная его, увидел бы, как он притаился в своем логове, — невольно подумал бы о хищном звере, подстерегающем добычу.
Проходили часы, но никто не появлялся. Мускулы на неподвижном, как у мраморной статуи, лице Самуила, стали по временам непроизвольно подергиваться от нетерпения.
Этот грозный игрок, столько раз ставивший на карту и свою, и чужие жизни в угоду тщеславию и страстям, в эти мгновения, несомненно, был погружен в одну из тех мрачных, чудовищных игр, где его разум пытался обмануть самое судьбу.
Но что усугубляло его тревогу, заставляя испытывать волнение, какого он до сих пор не знал, что распаляло кровь в его жилах и огонь, горевший в глазах, это то, что впервые в жизни он, в высшей степени человек действия, оказался принужден играть пассивную роль. Ему приходилось сидеть здесь, скрестив руки; он, неутомимый, яростный охотник, привыкший гнаться за дичью по пятам через колючий кустарник и рытвины, на этот раз был вынужден затаиться в своей норе, недвижимый, словно паук, который ждет, чтобы мухи сами влетели в его тенета.
Впрочем, хотя он был один и никто не мог за ним наблюдать, все нетерпение, гложущее его, и страхи, владеющие им, проявлялись только в едва заметном подергивании губ и бровей.
А потом он снова принимался читать и делать записи.
Так продолжалось до полудня.
Вдруг он дернулся, будто от электрического разряда.
У садовой калитки позвонили.
Самуил посмотрел в слуховое окошко.
У решетчатой ограды стоял экипаж, из которого только что вышел Лотарио.
