Сердце девушки забилось сильнее.
Однако вскоре у нее не оставалось сомнений. В свою очередь и почтальон увидел ее, а увидев, поднял над головой письмо.
Мариетта вскрикнула так радостно и громко, что крик ее долетел до хижины Мадлен, и девушка бросилась навстречу почтальону.
Тот ускорил шаг.
Секунда — и Мариетта поравнялась с ним.
— Письмо! Письмо от Консьянса, не правда ли? — воскликнула она.
— Не знаю, от Консьянса ли оно, — отозвался почтальон, — но пришло оно из Лана.
— Дайте же его!
— Держите! С вас десять су, моя маленькая красавица.
Мариетта пошарила в кармане, достала десять су, отдала их почтальону и взглянула на адрес.
Адрес был написан незнакомой рукой.
Похоже, в конверт был вложен еще один конверт с письмом. Поскольку только одна Мариетта умела читать, ей оно и предназначалось. Так что девушка без колебаний сорвала печать.
И правда, во внешнем конверте содержался еще один с такой надписью: «Только для Мариетты».
Похоже, три этих слова были написаны рукой Консьянса, но написаны как-то странно отклоняясь от горизонтальной линии, и потому, вместо успокоения, они напугали Мариетту.
В это время к двери подошла Мадлен.
— Письмо, письмо, не правда ли?! — воскликнула бедная мать.
Мариетта быстро спрятала на груди письмо, предназначенное только ей, и подошла к Мадлен, дрожа от страха потерять доверие семьи своего возлюбленного:
— Да, — подтвердила она, — письмо… но не знаю, от Консьянса ли оно.
— Оно запечатано черным сургучом? — спросила бедная мать.
— Нет, красным, — успокоила ее девушка.
— Слава Богу! — воскликнула Мадлен. — Значит, оно, во всяком случае, не извещает меня о смерти моего ребенка.
Они вошли в хижину и увидели там, как папаша Каде, пытаясь выбраться из постели, едва не упал.
Он тоже услышал крик: «Письмо! Письмо!»
Услышала его и г-жа Мари в огороде, где она собирала овощи, и примчалась в дом одновременно с малышом Пьером, так что вся семья сбежалась, чтобы слушать чтение письма.
Мариетта начала читать:
«Дражайшая и почтеннейшая матушка…»
— Ах, — воскликнула Мариетта, — даже если почерк не Консьянса, письмо от него.
— Так почему же он не написал собственноручно? — обеспокоилась Мадлен.
— Сейчас мы это узнаем, — сказала девушка и возобновила чтение:
«Дражайшая и почтеннейшая матушка!
Прежде всего не слишком тревожьтесь, увидев, что мое письмо написано чужим почерком. Я попросил приятеля сообщить Вам вести обо мне и рассказать следующее. В бою под Ланом меня увидел и узнал император. Он, конечно же, вспомнил, что обещал мне, если встретится со мной в третий раз под огнем. Когда император подходил ко мне, разорвавшаяся граната подняла на воздух зарядный ящик, который я обслуживал. Меня обволокло облако пламени и дыма, а взрывной волной бросило на землю. Я потерял сознание и лежал словно убитый. В один миг все для меня исчезло и я перестал видеть и слышать…»
— О Боже мой, Боже мой! — простонала Мадлен.
— Бедный Консьянс! — прошептала Мариетта, вытирая слезы, покатившиеся из ее глаз и мешавшие читать.
— Продолжай же, — попросил папаша Каде.
И Мариетта стала читать дальше:
«Я пришел в себя от вечерней прохлады; вокруг хоронили мертвых и подбирали раненых. Кто-то слышал мои стоны и понял, что я жив, и меня отправили в лазарет. Только здесь я заметил, что взрыв особенно подействовал на мои глаза и что я рискую потерять зрение…»
— Бедное мое дитя! Потерять зрение!.. — вскричала Мадлен.
— Подождите же! — остановила ее Мариетта. — Вы прекрасно понимаете, что он его не потерял, а только рискует потерять.
— Ты права, — согласилась Мадлен. — Читай, дитя мое, читай!
— Да, читай, читай! — повторили все остальные с дрожью в голосе, выдавшей их нетерпение.
«С тех пор на глазах моих всегда повязка: наш хирург считает это необходимым для моего выздоровления; но, несмотря на его подбадривания, я очень боюсь, что уже никогда не буду видеть так, как прежде…»
— Слепой! Слепой! Мой несчастный мальчик ослеп! — закричала Мадлен, заламывая руки.
— Но, ради Бога, — сказала Мариетта, — наберитесь мужества, матушка Мадлен! По его словам, он боится, что уже не будет видеть так, как прежде, это я понимаю. Но Консьянс не говорит, что он ослеп.
И, пытаясь утешить мать Консьянса, Мариетта сама разрыдалась.
Госпожа Мари опустилась на стул, а маленький Пьер подошел к ней и тихонько спросил:
— Скажи мне, матушка Мари, если Консьянс теперь слепой, он станет таким, как тот нищий, что просит милостыню на паперти?
Мариетта продолжала читать письмо:
«Однако, моя дорогая и досточтимая матушка, не отчаивайтесь: как мне кажется, есть улучшения, и благодаря вашим молитвам, благодаря молитвам госпожи Мари и Мариетты я, если будет на то воля Божья, выздоровею.
Мне хотелось бы передать вам вести о Бастьене, но то, что я о нем узнал, крайне печально. Один гусар, его однополчанин, лежащий со мной в лазарете, видел, как он упал в атаке, сраженный сабельным ударом в голову. Судя по обилию крови, текшей по его лицу после падения, боюсь, что ему раскроили череп.
С тех пор его не видели и никто не знает, что с ним сталось.
Это храбрый солдат и уж безусловно честный малый, по-настоящему помогавший нам, и потому, моя дражайшая и почтеннейшая матушка, я надеюсь, что Вы и наши друзья не забудете его в своих молитвах.
До свидания, дорогая моя и досточтимая матушка, пишите мне при помощи Мариетты в лазарет в Лане. Письмо дойдет до меня и принесет мне огромную радость, несмотря на мою досаду, оттого что я не смогу прочесть его сам.
Почтительно и нежно целую Вас и, пожалуйста, поцелуйте от меня госпожу Мари, Мариетту и маленького Пьера, а у дедушки попросите для меня благословения.
Ваш сын Консьянс».
Далее, после имени юноши, начертанного его собственной рукой, следовало нечто вроде постскриптума — две строки, написанные тем же почерком, что и все письмо:
«Теперь Вы сами видите, дорогая моя и досточтимая матушка, что я могу собственноручно поставить свою подпись, а это доказывает, что не все еще потеряно!»
Вначале чтения письмо вызвало страх, а его окончание сопровождалось слезами. Плакали все три женщины; плакал ребенок, видя, что плачут взрослые; притих в своей постели старик.
Хотя мучительнее всех рыдала Мариетта, она сумела унять слезы, ибо с ужасом думала о том втором письме, о которое билось ее сердце, о том письме, где, вероятно, таилась правда, — такая, какую Консьянс не отважился сообщить матери.
