Помимо сбора еженедельных гостей, можно было объявить внеочередной созыв.
Предложение было принято, и суд отложили до воскресенья.
Пока что Мисуфа заперли на месте преступления. Мишель убрал все до единого трупы, которыми тот лакомился без зазрения совести. Мисуфа посадили на хлеб и воду, и Мишель стал его стеречь.
В воскресенье собрались еженедельные друзья, были созваны чрезвычайные друзья, и нас оказалось достаточно для того, чтобы начать суд.
Мишель был назначен прокурором, Ножан-Сен-Лоран — защитником.
Должен сказать, что присяжные были настроены явно недоброжелательно, и после речи прокурора почти не оставалось сомнений в смертном приговоре.
Но ловкий адвокат, принявший обвинение всерьез, призвал на помощь все свое красноречие и обрисовал в надлежащем свете простодушие Мисуфа, хитрость обезьян, некую вялость четвероногого, бешеную активность четвероруких. Он доказал, что последние, близкие к людям, должны испытывать человеческие дурные побуждения. Он показал неспособность Мисуфа замыслить подобное злодеяние. Он изобразил его спящим сном праведника; поведал, как безмятежный сон внезапно был прерван мерзкими тварями, которые, находясь против вольеры, давно уже задумали это преступление. Виделось, как Мисуф, наполовину проснувшись, потягивается, мурлычет, разевая розовую пасть, где выгибается язык, похожий на языки геральдических львов; как он выслушивает, шевеля ушами (доказательство его несогласия), гнусное предложение, с каким посмели к нему обратиться; вначале он ответил отказом (адвокат уверял, что его подзащитный вначале отказывался), затем он — юный, обладающий податливым характером и развращенный кухаркой (в нарушение полученных ею строгих указаний она кормила его вместо молочной кашки или бульона кусочками легких, остатками бычьего сердца и обрезками отбивных, пробуждая в нем аппетит хищника), — понемногу поддался на уговоры, скорее по слабости и из подражания, чем из жестокости и чревоугодия; еще не совсем проснувшись, жмурясь, на нетвердых ногах он последовал за презренными обезьянами, настоящими подстрекателями к преступлению. Адвокат взял обвиняемого на руки, показал его лапы, обратил внимание на их строение, воззвал к анатомам, заклиная их сказать, можно ли такими конечностями открыть запертую на задвижку вольеру. Наконец, он позаимствовал у Мишеля его замечательный «Словарь естественной истории», открыл статью «Кот», разделы «Кот домашний», «Кот полосатый», и доказал, что Мисуф, не наделенный тигровой раскраской, не становится от этого менее привлекательным, поскольку природа наградила его белой шкуркой, символом его характера; в заключение он с горячностью ударил по книге.
— Кот! — вскричал он. — Кот!.. Вы увидите, чтó прославленный Бюффон, человек в кружевных манжетах, писал, припав к стопам Природы, о котах:
«Кот, — говорит господин де Бюффон, — неверный слуга; его держат в доме лишь по необходимости, выставляя его против других домашних врагов, которые еще более неприятны и которых невозможно прогнать… Хотя кот, — продолжает господин де Бюффон, — особенно в детстве, бывает милым, он в то же время от рождения наделен хитростью, лживым характером, порочной натурой, что с возрастом усиливается и может быть лишь замаскировано воспитанием».
Что же, — воскликнул оратор, прочитав о физиологии своего клиента, — что остается мне сказать теперь?.. Мисуф, бедняга Мисуф, разве он явился к нам с фальшивым аттестатом, подписанным Ласепедом или Жоффруа Сент-Илером, чтобы сгладить впечатление от статьи господина де Бюффона? Нет. Кухарка сама отправилась за ним к господину Акуайе, она полезла за бедным животным в кучу хвороста, где он прятался; она обманула хозяина, чтобы смягчить его сердце, сказав, что нашла котенка плачущим в подвале. Дали ли ему понятие о преступлении, которое он совершил, задушив этих несчастных птичек, погубив эти бедные крошечные создания, конечно, достойные жалости за то, что были задушены, но, которые, в конечном счете, — особенно перепелки, предназначенные в пищу человеку, — рано или поздно должны были быть умерщвлены, а теперь они избавлены от ужаса, какой должны были испытывать всякий раз, как видели приближающуюся к их пристанищу кухарку?.. Наконец, господа, я взываю к правосудию: с тех пор как изобрели слово «мономания» для оправдания человеческих преступлений, то есть преступлений двуногого и лишенного перьев животного, наделенного свободной волей; после того как при помощи этого слова спасли головы величайших преступников, — не согласитесь ли вы, что несчастный и достойный сочувствия Мисуф поддался не только естественным инстинктам, но еще и постороннему влиянию?.. Я все сказал, господа. Я требую для моего подзащитного преимущества смягчающих обстоятельств.
Эта защитительная речь, полностью импровизированная, была встречена криками восторга; присяжные проголосовали под впечатлением красноречия великого адвоката, и Мисуф, признанный виновным как соучастник убийства голубок, перепелок, вдовушек, амадин и ткачиков, но при смягчающих обстоятельствах, был приговорен всего к пяти годам обезьянника.
Именно этому наказанию он и подвергался в одной клетке с четверорукими в тот день, когда Маке, Атала Бошен, Матарель и мой сын смотрели на них и слушали пояснения Рускони с теми разнообразными и порой противоречивыми душевными движениями, какие вызывает посещение каторжников.
XXIX
ДОН РУСКОНИ
Я заметил, что неосторожно и, по своему обыкновению, внезапно, ввел в повествование новое лицо.
Этот впервые упомянутый мною персонаж — дон Рускони, как называют его в моем доме и моем окружении.
Дон Рускони родился в Мантуе, как Вергилий и Сорделло.
Не ждите, что я изложу вам биографию Рускони: она заняла бы несколько томов, а объем нашей книги не позволяет нам вставлять в нее подобные описания.
В жизни Рускони было три кульминационных момента.
Он выпил чашку кофе в обществе Наполеона на острове Эльба; он участвовал в 1822 году в заговоре Карреля в Кольмаре; наконец, в Нанте он получил из рук г-на де Менара знаменитую шляпу, которую, как уверяют, хранит по сей день семья конюшего его высочества как бесценную память о госпоже герцогине Беррийской.
Как Рускони, пивший кофе с Наполеоном на Эльбе, участвовавший в заговоре Карреля в Кольмаре и в аресте герцогини Беррийской в Нанте, дошел до того, чтобы показывать моих обезьян на вилле Медичи?
Это была одновременно и одиссея и илиада.
Рускони, участвовавший в кампании 1812 года с итальянской дивизией генерала Фонтанелли, во время поражений 1814 года уехал в Милан.
Там он узнал, что его император, раздавший столько тронов, только что и сам получил один.
Правда, Священный союз не слишком расщедрился: это был всего лишь престол острова Эльба.
Тогда Рускони решил посвятить себя служению своему императору.
При посредстве Вантини, императорского прокурора острова Эльба, он получил место комиссара особой полиции в Портоферрайо.
Как-то раз произошла стычка между гвардейцами и горожанами; комиссар города составил донесение на итальянском.
