Зоя ничего не ответила.
— Я ненавижу эту женщину, — продолжал я, — она состоит из одной зависти, злобы и притворства. Во время свадебного обеда Натали завидовала собственной дочери, которая сидела за столом, в то время как мать стояла и обслуживала гостей.
— Я не хочу защищать Натали, — возразила Зоя, — но разве правильно, чтобы мать обслуживала дочь, чтобы ребенок сидел за столом, а его мать стояла?
— Осторожно, Зоя! Ты начинаешь осуждать свою хозяйку.
— А кто вам сказал, что госпожа отдала такое распоряжение?
— Если это сделано без ее ведома, как она допускает подобное?
— Господи Иисусе! Неужели вы думаете, что бедняжка делает то, что хочет!
— И все же, кто такая Натали, откуда она взялась?
— Перед тем, как появиться у госпожи, она служила у аббата Морена.
Топнув ногой, я воскликнул:
— Ох! Опять этот священник! Неужели от него никуда не деться?
Зоя умолкла. Всякий раз, когда я бранил аббата Морена, она беспокойно озиралась вокруг, словно опасаясь, что он сейчас возникнет из-под земли.
— Хорошо, Зоя, — сказал я, — возможно, когда-нибудь мне удастся заслужить у твоей хозяйки больше доверия и она расскажет мне все, чего ты не можешь сказать. Но в одном ты можешь не сомневаться, дитя мое: если госпоже де Шамбле когда-нибудь потребуется моя жизнь — моя жизнь в ее распоряжении.
Зоя протянула мне руку со словами:
— Прекрасно! Вот слова, идущие от сердца.
Она приложила руку к своей груди и сказала:
— Моя жизнь тоже в ее распоряжении. О! Она отлично знает, кому ей можно доверять и кого ей следует опасаться, бедняжка моя!
Я заметил, что слова Зои о графине пронизаны огромной нежностью и в то же время бесконечной жалостью к ней.
Чрезвычайно прискорбно встречать у слуг жалость к своим господам вместо привычной зависти, ибо это признак глубочайшего горя хозяев.
Я решил больше ни о чем никого не спрашивать, а заслужить доверие графини, чтобы она сама рассказала мне обо всем.
Закрыв глаза, я представил Эдмею рядом с собой — я чувствовал, как ее голова лежит на моем плече, ее волосы слегка касаются моего лица и ее дыхание сливается с теплым ароматным воздухом, который я вдыхал. Тихим, робким, прерывающимся голосом она рассказывает мне историю своей души, говорит о своих надеждах и радостях, разочарованиях и печалях, о равнодушии к обыденному и стремлении к неведомому. По ходу рассказа темп ее речи то замедляется, то ускоряется, и рыдания, сотрясающие ее грудь, передаются мне. По две слезинки, чистые и прозрачные, как капли майской росы, падают из ее и моих глаз на наши переплетенные руки и сливаются воедино. Чувство бесконечного блаженства, целомудренное, как дружба, сладкое, как любовь, возвышенное, как самопожертвование, охватывает наши души и поднимает нас над землей, чтобы мы могли постичь жизнь ангелов, которые уповают на Бога, живут в Боге и любят в Боге!
— О! — воскликнул я, вставая. — Это был бы рай на земле, небесное блаженство на этом свете.
Я сделал несколько шагов, не понимая, куда иду, но затем опомнился и огляделся. Неподалеку стояли Зоя и Грасьен; они тихо разговаривали, поглядывая в мою сторону, и в их взглядах читалась жалость.
— О! Не жалейте меня, — сказал я новобрачным, — вы лишь счастливы, а я… О! У меня в душе поселился ангел надежды!
XIII
С этого мгновения я потерял счет времени.
Я стоял, прислонившись к дереву, и предавался невыразимо сладостным мечтам, пока Грасьен не вывел меня из этого блаженного состояния, сообщив, что приехала г-жа де Шамбле и сейчас начнется бал.
Я устремился в большую комнату, где располагалась мастерская: после того как она послужила трапезной, ей суждено было превратиться в бальную залу.
Комнату освещали люстра и подсвечники, принесенные из дома графини. Признаться, я не обращал внимания на подобные мелочи — оно было всецело поглощено ею.
Эдмея разговаривала с Зоей, вероятно, обо мне, так как, заметив меня, обе женщины сразу умолкли. Госпожа де Шамбле, как всегда, грустно улыбалась.
Ее едва заметная холодная улыбка напомнила мне луч зимнего солнца.
Графиня переоделась: утром на ней было платье жемчужно-серого цвета с черными кружевными оборками и шляпа из рисовой соломки, а сейчас она была с непокрытой головой, с венком из живых барвинков, в платье белого крепа, опоясанном гирляндой из тех же цветов, что украшали ее волосы.
К тому же на ней не было никаких драгоценностей. Подобный наряд могла бы носить даже крестьянка, обладающая хорошим вкусом.
Я подошел к г-же де Шамбле. Видимо, безмятежное состояние, в котором я пребывал, отражалось на моем лице, так как графиня посмотрела на меня с удивлением.
— Мне сказали, что распорядок заранее утвержден, сударыня. Вы его одобряете? — спросил я.
— Вы имеете в виду кадриль?
— Да, ведь в данный миг это самое важное дело, не так ли?
Госпожа де Шамбле сделала необыкновенно грациозное движение головой и в то же время улыбнулась с бесконечной грустью.
— Я танцую с новобрачным, — произнесла она, — а затем вы танцуете со мной.
— После чего вы удалитесь, не так ли?
— У меня слабое здоровье, — ответила графиня, — и мне не советуют ложиться спать слишком поздно.
Я достал часы и сказал:
— Сейчас всего лишь девять.
— О! У нас впереди еще два часа! — воскликнула графиня. — Сегодня праздник, и доктор простит мне это отступление от правил.
— Доктор простит, а другие?
— Другие? — переспросила Эдмея.
— Увы! — продолжал я. — Вы знаете, о ком я говорю.
Графиня вздохнула и опустила голову.
— Где же Грасьен? — воскликнула она. — Пойдемте танцевать!
Между тем Грасьен пытался надеть перчатки — ни Прово, ни Жувен не предусмотрели руки размера девять с половиной.
Ему удалось натянуть их лишь после того, как был сделан разрез между большим и указательным пальцами.
Грасьен довольно непринужденно протянул руку графине. (Доброта г-жи де Шамбле придавала уверенности самым робким, и они становились более обходительными.)
Мы приготовились танцевать, но никто не последовал за нами.
— Что же вы? — спросила г-жа де Шамбле, глядя на остальных гостей Грасьена и Зои.
— Ну нет! — вскричал какой-то крестьянин.
— О! Если госпожа графиня позволит, — возразил другой, — мы все же пойдем танцевать.
— Конечно, она позволит, — вмешался Грасьен. — Ну-ка, живо по местам!
