По узкой улочке Сен-Никез, в наше время уже не существующей, по которой должен был проехать первый консул, два человека вели лошадь, запряженную в телегу. На телеге стоял бочонок, начиненный порохом. Добравшись до середины улицы, один из них попросил молоденькую девушку посторожить лошадь и дал ей за это монетку в двадцать четыре су. Второй мужчина побежал на угол, откуда был виден Тюильри, чтобы подать знак первому, готовому поджечь шнур ужасной машины.
Когда часы пробили четверть девятого, тот, что наблюдал за дворцом, крикнул «Вот он!», а тот, что был у телеги, поджег шнур и бросился бежать. Карета первого консула, запряженная четырьмя лошадьми, вылетела из ворот со скоростью ветра. Вслед за ней мчался небольшой отряд конных гренадеров. На улице Сен-Никез кучер Бонапарта, по имени Жермен и по прозвищу Цезарь, увидел лошадь с телегой, перегородившие ему дорогу. Двигаясь с прежней, умопомрачительной, скоростью, кучер крикнул: «Телега, направо!», а сам взял левее.
Бедная девушка, боясь, что ее раздавят вместе с доверенными ей лошадью и телегой, живо отодвинулась к правой стороне улицы. Карета промчалась мимо, за ней — эскорт, но едва они достигли первого поворота, как раздался страшный грохот, как будто разом выстрелили десять пушек.
Первый консул крикнул:
— Цезарь, в нас стреляют картечью. Останови!
Карета встала. Бонапарт спрыгнул на землю.
— Где карета моей жены? — первым делом спросил он.
Каким-то чудом карета Жозефины, вместо того, чтобы следовать сразу же за каретой первого консула, отстала. А все объяснялось тем, что спор между м-ль Рапп и г-жой Бонапарт по поводу цвета ее кашемировой шали слишком затянулся.
Первый консул оглянулся по сторонам. В двух домах выбило все стекла, один полностью обрушился, со всех сторон слышались крики и стоны раненых, два или три трупа неподвижно лежали на земле.
Все стекла в Тюильри были выбиты, стекла карет первого консула и г-жи Бонапарт разлетелись на мелкие осколки. Г-жа Мюрат так перепугалась, что не захотела никуда ехать и потребовала немедленно проводить ее домой.
Бонапарт удостоверился, что никто рядом с ним не пострадал. Не дожидаясь Жозефины, он послал к ней двух гренадеров передать, что он цел и невредим и ждет ее в Опере. Сев в карету, он приказал:
— В Оперу, быстро! Никто не должен подумать, что я убит.
Слух о катастрофе уже дошел до Оперы: говорили, что убийцы взорвали целый квартал, что первый консул тяжело ранен и даже убит. Внезапно дверь его ложи отворилась, и все увидели, что Бонапарт, спокойный и невозмутимый, как обычно, садится на свое место.
Зал содрогнулся от вздоха, одновременно вырвавшегося из всех сердец. Для каждого француза, за исключением его личных врагов, Бонапарт был надежной защитой и опорой. От него зависело все: военные победы, процветание нации, общественное благосостояние, покой во Франции и мир на земле.
Новые крики огласили зал, когда в ложе появилась Жозефина Бледная и дрожащая от волнения, она не пыталась скрыть своих чувств и с нежностью и тревогой смотрела на мужа Через пятнадцать минут Бонапарт приказал возвращаться в Тюильри, ему не терпелось выплеснуть переполнявшую его ярость. В нем то ли в самом деле проснулась былая ненависть к якобинцам, то ли он хорошо ее изображал, но он решил немедленно расквитаться с ними.
Представители всех династий, которые одна за другой сменялись во Франции, будь то Наполеоны, Бурбоны старшей ветви, Бурбоны младшей ветви и даже нынешнее наше правительство, отличались, что удивительно, роковым и гибельным инстинктом, толкавшим их на то, чтобы снова и снова вспоминать крушение злосчастного трона Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Можно подумать, что враги этих несчастных, поплатившихся за грехи Людовика XIV и Людовика XV, являются врагами всех новых властителей, какая бы кровь ни текла в их жилах. И тот же самый инстинкт был если не виной, то одним из заблуждений Бонапарта.
Поскольку весь Париж услышал взрыв адской машины, большая гостиная первого этажа Тюильри тут же заполнилась людьми. Каждый пришел заглянуть хозяину в глаза и понять, кто совершил это новое преступление и на кого следовало возложить ответственность.
Мнение первого консула не заставило себя ждать. Хотя еще утром он долго беседовал с Фуше и тот доложил ему все о происках роялистов, казалось, этот разговор начисто стерся из его памяти.
Он вернулся в Тюильри столь же взволнованным и возбужденным, сколь спокойным и невозмутимым был в Опере. Уже в дороге, которая заняла всего несколько минут, он начал задыхаться от ненависти к якобинцам.
— На этот раз, господа, — сказал он, войдя в здание, — здесь нет ни аристократов, ни духовенства, ни шуанов, ни вандейцев: это дело рук якобинцев, только они хотят меня убить. На этот раз я знаю, кто виноват, и никто меня не переубедит. Это сентябристы, это грязные злодеи, которые постоянно то строят заговоры, то открыто выступают против общества и против всех правительств. Не прошло и месяца, как Черакки, Арена, Топино-Лебрен и Демервиль
[81]
пытались покончить со мной. Так вот, это та же клика, те же кровопийцы-сентябристы, версальские убийцы, разбойники тридцать первого мая, прериальские заговорщики, авторы всех преступлений против всех правительств
[82]
. Если нельзя связать им руки, надо их раздавить. Пора очистить Францию от этой отвратительной накипи: никакой жалости к кровопийцам. Где Фуше?
Фуше предстал перед ним весь покрытый пылью и штукатуркой.
— Откуда вы? — изумился Бонапарт.
— Оттуда, где быть — мой долг, — с развалин.
— Хорошо! И вы еще говорите мне о роялистах!
— Я ничего не говорю, гражданин первый консул, — ответил Фуше, — пока не уверен в том, что могу сказать, и уж коли я уверюсь, будьте покойны, я обвиню настоящих заговорщиков.
— Так, по-вашему, настоящие виновники — это не якобинцы?
— Настоящие виновники — те, кто совершил преступление, и именно их поиском я сейчас занят.
— Черт возьми! Не так уж трудно их найти.
— Напротив. Очень трудно.
— Ладно! Я сам знаю, кто это. Мне не нужны ваши агенты, у меня есть свои, я знаю, кто стоит за этим преступлением, я сумею их схватить и примерно наказать. До завтра, господин Фуше, жду ваших донесений.
Бонапарт поднялся в свои покои и застал в кабинете Бурьена.
