Сэр Эдвард не тотчас почувствовал отсутствие Анны-Мери; появление ее наполнило для него весь день. Но на следующее утро ему пришло в голову, что мисс Анна, верно, нынче уже не будет, да и ему ехать в деревню нет никакого предлога; батюшке казалось, что время ужасно тянется, и он был печален и уныл так же, как накануне любезен и весел.
Дожив до сорока пяти лет, батюшка еще никогда не был влюблен. Он поступил на службу, можно сказать, еще ребенком и не знал других женщин, кроме своей матери. Душа его сначала разверзлась для великих зрелищ природы; нежные инстинкты были подавлены суровыми привычками, и, проводя всю жизнь на море, он считал одну половину человеческого рода роскошью, которую Господь Бог рассеял на землю как блестящие цветки и поющих птичек. Надобно правду сказать, что те из этих цветков или птичек, которых ему случалось встречать, были совсем непривлекательны. Он знавал только содержательниц трактиров в портах, где бывал, гвинейских и занзибарских негритянок, готтентоток на мысе Доброй Надежды и патогонок в Огненной Земле. Мысль, что род его вместе с ним пресечется, и в голову ему не приходила, а если и вспадала иногда на ум, то не очень его беспокоила. Само собою разумеется, что при таком равнодушии в прошедшем, первая женщина, молоденькая и смазливая, которая столкнулась бы с сэром Эдвардом, непременно должна была сбить его с пути; а тем более женщина, замечательная во всех отношениях, какова была Анна-Мери. Что должно было случиться, то и случилось. Не ожидая атаки, батюшка не принимал оборонительного положения и потому был разбит наголову и взят в плен при первой стычке.
Сэр Эдвард провел день как ребенок, который потерял лучшую свою игрушку и с досады ни на что другое и смотреть не хочет. Он сердился на Тома, повернулся спиною к Сандерсу и развеселился немножко только тогда, когда доктор в обыкновенное время пришел играть в вист. Но моряку было уже не до виста; он оставил Робинсона и Сандерса на месте, а доктора увел к себе в кабинет под таким неловким предлогом, как будто ему было восемнадцать лет. Там он говорил обо всем, исключая только того, о чем бы ему хотелось говорить; спрашивал, каков его больной, и предлагал съездить на другой день вместе в деревню. К несчастью, больной давно уже выздоровел. Тут сэр Эдвард начал ссориться с почтенным эскулапом, который вылечивал всех, исключая только его одного; а ему в этот день было смертельно скучно. Он прибавил, что чувствует себя хуже, чем когда-нибудь, и непременно умрет, если проведет еще хоть три дня таких. Доктор советовал ему пить травяной настой, есть ростбиф и как можно более рассеиваться. Сэр Эдвард послал его к черту с травяным настоем, ростбифом и рассеянием и лег спать, сердитее чем когда-либо и не посмев ни разу произнести имя Анны-Мери. Доктор ушел, потирая руки от радости. Престранный человек был этот доктор.
На другой день было еще хуже: никто не смел подступиться к сэру Эдварду. Одна мысль занимала ум его, одно желание гнездилось в сердце: желание увидеть Анну-Мери… Но как это сделать? В первый раз свел их случай; во второй ее привела благодарность; потом он сделал визит из приличия; она отплатила ему визитом, и кончено. Чтобы придумать предлог продолжать знакомство, надобно было воображение поизобретательнее, чем у сэра Эдварда. Оставалась одна надежда на вдов и сирот; но ведь не всякий же день умирает какой-нибудь семейный бедняк; да хоть бы какой-нибудь бедняк и умер, легко может быть, что Анна-Мери не решится беспокоить его еще раз. И напрасно: сэр Эдвард готов был в то время пристроить всех вдов и принять на свое содержание всех сирот в целом графстве.
Погода была дождливая, и потому сэру Эдварду никак нельзя было надеяться, чтобы Анна-Мери пришла в замок; он решился сам ехать со двора и велел заложить лошадей. Том спросил, не прикажет ли он и ему ехать, но батюшка отвечал: «Мне тебя не нужно». А когда кучер, увидев, что барин уселся, спросил, куда он прикажет ехать, сэр Эдвард отвечал: «Куда хочешь». Ему все равно было куда ехать, потому что он не смел сказать, куда бы ему хотелось.
Кучер подумал немножко, потом покрутил усы и пустил лошадей во весь галоп. Дождь так и лил, и кучеру очень хотелось приехать куда бы то ни было. Через четверть часа он остановился. Батюшка сидел, или, лучше сказать, лежал в карете, и тут он высунулся из окна: карета стояла у дверей бывшего больного и, следовательно, против дома Анны-Мери. Кучер вспомнил, что в последний раз, как они тут были, барин просидел два часа, и потому он надеялся, что и нынче так же будет, а между тем дождь пройдет. Батюшка дернул шнурок, надетый на руку кучера: тот соскочил с козел и отворил дверцы.
— Ну, что ж ты делаешь? — вскричал Эдвард.
— Приехали, сударь.
— Да куда ж мы приехали?
— В деревню, ваше превосходительство.
— Да зачем же в деревню?
— А разве ваше превосходительство не сюда изволили ехать?
Кучер нечаянно угадал. Сэру Эдварду именно туда хотелось, и потому он не нашелся, что отвечать.
— Хорошо, — сказал он. — Высади меня.
Батюшка постучался у дверей бывшего больного, которого не знал даже по имени. Выздоравливающий сам отворил ему дверь.
Сэр Эдвард придумал, будто ему хотелось узнать, что делает больной, к которому он дня четыре назад завозил доктора.
Бывший больной, толстый пивовар, который прибегал к пособию медицины, потому что объелся на свадьбе своей дочери, был очень рад, что такой знатный барин вздумал посетить его, привел гостя в лучшую свою комнату, униженно просил его садиться и принес ему пробы всех сортов своего пива.
Батюшка уселся у окна так, чтобы видно было на улицу, и налил себе стакан портеру, чтобы иметь право оставаться, пока не выпьет его. Пивовар, чтобы удовлетворить любопытство почтенного посетителя, принялся рассказывать все подробности своей болезни, которая произошла совсем не оттого, что он объелся, а оттого, что выпил на радостях крошечную рюмочку вина, питья самого вредного. Потому, пользуясь случаем, он предложил сэру Эдварду, не угодно ли ему будет купить пива, и тот велел прислать ему в замок два бочонка.
Этот торг немножко их сблизил, и пивовар решился спросить, что это его превосходительство изволит все смотреть на улицу.
— Я смотрю на этот дом с зелеными ставнями, что прямо против вашего.
— А это дом Анны-Мери.
— Очень мил.
Пивовару послышалось, что он сказал: очень мила, и он отвечал:
— Да, да, девушка пресмазливенькая, да и такая предобрая, Бог с нею. Да вот, хоть бы и теперь, изволите видеть, какая погода, зги божьей не видать, а она отправилась за пять миль отсюда ухаживать за одной бедняжкой, у которой было шестеро лишних детей, да теперь еще двух родила. Она было хотела пуститься пешком, потому что если можно сделать добро, так ее ничто на свете не остановит; да я ей сказал: «Возьмите мою тележку, мисс Анна, пожалуйста, возьмите». Она было и туда, и сюда, да я опять: возьмите, дескать, матушка, ну, сделайте милость, возьмите. Она и взяла.
— Послушайте, — сказал сэр Эдвард, — пришлите мне уж лучше не два, а четыре бочонка пива.
