Во время этого разговора я заметил по разным признакам, что положение моего нового приятеля гораздо хуже, чем как он сам полагает. Беспрерывное давление в груди, сухой кашель, по временам харканье кровью, и всего более инстинктивная печаль, изображавшая на лице его, и красные пятна на скулах обличали страшную болезнь. Эти признаки не могли скрыться от меня, потому что в Виллиамс-Гаузе я почти всегда бывал с бедной моей матушкою при ее медицинских посещениях, и очень часто с доктором. Наблюдая за их действиями, я приобрел столько познаний в медицине и хирургии, что мог лечить некоторые известные болезни, уметь пускать кровь, перевязывать и пользовать раны. Врача на корабле не было, но был, по обыкновению, ящик с медикаментами, и я принялся лечить Апостоли. Конечно, я и не думал возвратить ему здоровья, но надеялся, по крайней мере, поддержать его и облегчить страдания несчастного. Это было не мудрено, потому что в чахотке нужны не лекарства, а советы, как держать себя. Расспросив, что он чувствует и как его пользовали, я советовал ему питаться только легкими разварами и овощами и надеть фланель, и прибавил, что пущу ему кровь, если давление в груди не пройдет. Бедняк Апостоли был твердо убежден, что я так же сведущ во врачебной, как и по морской части, печально улыбнулся и обещал во всем меня слушаться.
Не могу выразить, как мне приятно было, в тогдашнем моем расположении духа, встретить молодого человека, в чистую душу которого я мог изливать все, чем наполнена была моя душа. Апостоли говорил мне о сестре своей, по его словам, хорошенькой, как ангел, о своей матери, которая любила его без памяти, потому что другого сына у нее не было; потом о своем отечестве, которое стонало тогда под игом турок. Я со своей стороны говорил ему о Виллиамс-Гаузе и его обитателях, о батюшке, о матушке, Томе, даже о старом докторе, которого уроками я теперь воспользовался через десять лет, в двух тысячах миль от места; и мне легче было снести изгнание, которому я добровольно подвергался, и угрызения совести, которые всегда терзают убийцу, как бы его ни оправдывали обстоятельства.
Ветер во весь день был очень слабый, и потому мы шли тихо, не теряя берегов из вида ни справа, ни слева. Ввечеру мы были на высоте Кало-Лимно, который, как часовой, стоит при входе в залив Моданиа. Апостоли вышел на палубу, чтобы полюбоваться на солнце, которое садилось за Румелийскими горами; но как скоро начало смеркаться, я посоветовал ему идти в каюту. Он послушался меня с покорностью ребенка, я уселся у его койки, запретил ему говорить и, для развлечения, рассказывал ему историю своей жизни. Услышав, как я спас Василику, Апостоли со слезами на глазах бросился мне на шею. Тут мы уже непременно положили, что я остановлюсь в Смирне в доме Апостоли, потом мы вместе поедем в Иос, через Теос, город Анакреона, гостеприимную Клазомену, где Симонид, благодаря стихам своим, был так хорошо принят после кораблекрушения, и, наконец, через Эретрию, родину сивиллы Эритреи, которая возвестила падение Трои, и прорицательницы Афенаиды, которая предсказала победы Александра.
Мы проговорили половину ночи. Не только Апостоли, но и я забыли, что мы строим на песке; я уже мечтал о том, как буду обозревать древнюю Грецию с ученым чичероне, которого послало мне Провидение. Но вдруг я почувствовал, что рука Апостоли покрылась лихорадочным потом, и, пощупав пульс его, заметил, что артерия бьется неправильно, как идут часы, которые бегут и в которых невидимое и неисправимое повреждение сокращает время. Это напомнило мне, что больному вредно не спать так долго. Я пошел в свою каюту, но долго не мог сомкнуть глаз, думая о бедном страдальце, а он, не зная своего положения, заснул в веселых мечтах.
Рано утром я вышел на палубу; вслед за мной вышел и Апостоли. Несмотря на небольшую лихорадку, он провел ночь довольно хорошо; а душою был он совершенно здоров и даже довольно весел.
Ночью и на следующий день мы прошли пролив, отделяющий остров Мармару от полуострова Артаки, и пространство между этим островом и мысом, на котором стоит Азиатский замок; при помощи течения мы вступили в Эгейское море, когда последние лучи заходящего солнца окрашивали розовым цветом вершины гор Иуды. В это время дул довольно холодный северный ветер, и потому, несмотря на прелесть зрелища, я заставил Апостоли уйти в каюту и обещал явиться туда вслед за ним. У него целый день было сильное давление в груди, и я решился пустить ему кровь. Как скоро я пришел, он, в полной уверенности в моих познаниях, засучил рукав и протянул ко мне свою исхудалую руку. Видно, воспоминания о древней славе отечества взволновали кровь Апостоли, или, может быть, он раздражил грудь тем, что слишком много говорил; только красные пятна на лице его были еще багровее обыкновенного, глаза блистали лихорадкою, и потому я тотчас открыл ему кровь. Это произвело самое благотворное действие: выпустив три или четыре унции крови, я заметил, что он уже дышит свободнее, и лихорадка его утихла. Он ослабел и скоро заснул. Я прислушивался несколько времени к его дыханию: оно было тихо и ровно. Надеясь, что он проведет ночь спокойно, я пошел на палубу подышать свежим вечерним воздухом.
У дверей каюты встретился мне вахтенный матрос, которого штурман прислал просить il signor Inglese выйти на минуту на палубу.
XXI
Штурман наш был сицилийцем, из деревни близ Мессины. Я уже имел случай заметить его мужество и хладнокровие, когда мы выходили из Халкедонского порта. Он со своей стороны, кажется, тоже уважал меня: когда я вывел корабль из опасности, штурман подошел ко мне и хвалил меня с искренностью старого моряка; с тех пор мы всегда с ним раскланивались и разговаривали, когда нам случалось встретиться.
Он сидел на корме, облокотившись на борт, и, когда я подошел, подал мне ночную зрительную трубу, в которую перед тем смотрел.
— Извините, — сказал он, — что я вас побеспокоил, но мне хотелось бы знать, что вы думаете об этом белом пятнышке, которое виднеется на северо-северо-западе? Мне как-то сдается, что это — судно, которое, как солнце садилось, вышло из-за мыса Колгино и показалось мне очень подозрительным. Оно или идет по одному пути с нами, или за нами гонится, а в таком случае мне гораздо приятнее было бы повиноваться вам, чем нашему шкиперу.
— Разве у вас нет боцмана?
— Есть, да он захворал в Скутари, и мы принуждены были его там оставить. Жаль, шкипер наш ничего не смыслит, а тот был человек знающий; мы, я думаю, скоро будем в таких обстоятельствах, что его совет очень бы пригодился. Впрочем, — продолжал турман, — если вы приметесь за дело, так это будет ничуть не хуже, даже лучше.
— Много чести, — сказал я, улыбаясь, — посмотрим.
Я направил зрительную трубу на то место, которое указал мне штурман. Луна ярко озаряла все море, и, при свете ее, я очень хорошо рассмотрел греческую фелуку, которая шла на всех парусах; она была милях в трех от нас и, по-видимому, шла скорее, чем мы; в это время ее можно уже было различить простыми глазами, и вахтенный на грот-марсе закричал:
— Судно!
— Ну да, разумеется, судно!.. Что он думает, мы спим, что ли, или ослепли? — пробормотал штурман. — Да, да, судно, и хорошо бы, если бы мы теперь были миль двадцать подальше на запад, к стороне Митилена.
