— Матушка! — вскричала трепещущим голосом девушка.
— Милая моя! — отвечал голос, от которого все мы вздрогнули. — Дитя мое! Ты ли это?
В ту же минуту четверо гребцов, которые лежали на дне барки, сели на свои места; лодка полетела, как ласточка, и через минуту причалила к берегу; мать и дочь бросились друг другу в объятия; потом старуха кинулась к ногам нашим и спросила, чьи колена ей обнимать. Я поднял ее и сказал:
— Ступайте, ступайте, ради Бога, не теряйте времени; иначе вы погибли!
— Прощайте, — сказала девушка, пожав мне руку, — одному Богу известно, увидимся ли мы с вами когда-нибудь. Мы отправимся в Кардикию, в Эпир: там у нас есть родные. Скажите мне, как вас зовут, чтобы я могла всякий день поминать ваше имя в своих молитвах.
— Меня зовут Джон Девис, — сказал я. — Очень жалею, что я мало для вас сделал; но я сделал все, что мог.
— А меня зовут Василика. Бог милостив; может быть, мы еще и увидимся.
При этих словах она прыгнула в лодку и, сорвав с головы букет, сказала:
— Возьмите. Это награда, которую я обещала Моисею. А вас один Бог в состоянии наградить за все, что вы для меня делали.
Букет упал к ногам моим; лодка быстро удалилась от берега. Белые платья матери и дочери еще несколько времени мелькали, как покровы двух привидений; потом лодка, гребцы, белые покрывала, все исчезло, как легкое видение, и погрузилось во мраке ночи.
Я стоял с минуту неподвижно на берегу и верно бы принял все это за сновидение, если бы в руках у меня не осталось драгоценного букета, а в памяти имени Василики.
XVII
Когда лодка исчезла, мы опомнились и стали думать о себе. Положение наше было очень незавидное. Во-первых, мы были на берегу, в полночь, без позволения; потом, нам надобно было идти от Галаты до Топханэ берегом, а тут голодные собаки бродили целыми стаями; они легко узнавали, что мы иностранцы, и потому считали себя вправе терзать нас. Притом у меня не выходило из головы, что хоть я и не участвовал в убийстве, однако же все-таки убит был поклонник Магомета, и этот поклонник был важный сановник, голова пажей султана.
Мы знали, что на корабле нам не миновать наказания; но две последние причины побуждали нас воротиться туда как можно скорее. Мы пустились в путь, прижавшись друг к другу; за нами шло целое стадо голодных собак, которых глаза сверкали в темноте, как горящие уголья. По временам они так близко подходили к нам, и притом со столь явными неприязненными намерениями, что мы принуждены были останавливаться, оборачиваться, чтобы испугать их. Боб пускал в дело палку, которая была у него в руках и которою он действовал очень ловко; преследователи наши отступали, мы продолжали путь, но потом собаки опять нас нагоняли и чуть не хватали за пятки. Если бы кто из нас отстал или упал, то ему, верно бы, несдобровать, да и остальным тоже, потому что как скоро собаки попробовали бы крови, их бы уже не отогнать.
Собаки провожали нас таким образом до самой Топханэ, где стояла лодка Джемса и Боба. Джемс первый вошел в нее, я за ним; Боб прикрывал наше отступление, а это было не легко. Противники наши, догадываясь, что мы ускользнем от них, подступили так близко, что Боб, махнув палкою, убил собаку, которая была посмелее; прочие в ту же минуту бросились на труп и растерзали его. Боб воспользовался этой минутою, отпер замок цепи, которою лодка была причалена к берегу, и прыгнул в нее; мы с Джемсом ударили в весла и быстро удалились от берега, сопровождаемые воем, который показывал, как собакам жаль, что не удалось с нами покороче познакомиться. Футах в ста от берега Боб взял у нас весла и начал грести сильнее нас двоих.
Кому не случалось наслаждаться тихою, улыбающеюся восточною ночью, тот не может составить себе о ней ни малейшего понятия. При свете луны Константинополь, со своими расписанными домами, золотоверхими киосками, деревьями, рассеянными повсюду в живописном беспорядке, казался настоящим волшебным садом; небо было чисто, без малейшего облака, море спокойно и похоже на огромное зеркало, в котором отражались все звезды небесные. Корабль наш стоял немножко подалее скутарийского дворца, на высоте Леандровой башни, за ним был маяк на мысе Халкедонского порта; красивые мачты и ванты «Трезубца», подобно нитям паутины, рисовались темным цветом на огне маяки. Красота зрелища, которое представлялось глазам нашим, заставила было нас забыть о нашем положении, но вид корабля напомнил нам о нем. Мы были уже близко и потому велели Бобу грести потише, чтобы весла не выбивали столько огня из фосфористого моря и не делали такого шума. Мы надеялись, что нам удастся подойти к кораблю так, что вахтенный нас не заметит или, если он из наших, по крайней мере соизволит показать, будто не видал. Тогда мы бы пробрались в корабль через одно из тех отверстий, которые никогда не закрываются на боках судна, улеглись бы потихоньку в свои койки, а на другой день вышли бы на вахту, как будто ни в чем не бывало. К несчастью, против нас приняты были всевозможные предосторожности. Когда мы приблизились шагов на тридцать к «Трезубцу», часовой, которого только голова виднелась из-за борта, встал на бак и закричал изо всей силы:
— Эй, на лодке, что надо?
— Мы хотим на корабль, — отвечал я, держа руки перед ртом, чтобы не так громко было.
— Кто вы такие?
— Мичманы Больвер и Девис и матрос Боб.
— Прочь!
Мы взглянули вне себя от удивления, тем более что вахтенный матрос был короткий приятель Боба и, верно, очень бы желал скрыть нашу неисправность. Думая, что он, может быть, не расслышал, я сказал ему:
— Ты, верно, не слыхал, Патрик. Говорят тебе, что это мы, Больвер, Девис и Боб, и что мы возвращаемся на корабль. Неужели ты не узнаешь моего голоса?
— Прочь! — завопил опять Патрик таким громким и повелительным голосом, что, вскрикнув в третий раз, он, верно, разбудил бы весь корабль: поэтому Боб, не дожидаясь третьего крика, начал грести прочь.
Мы поняли его намерение и, в знак согласия, кивнули ему головою. Он хотел выйти из вида корабля и потом, сделав круг, подойти еще с большими предосторожностями с другого бока, в надежде, что, может быть, там посчастливится. Удалившись на некоторое расстояние от корабля, мы остановились на минуту; обвернули весла своими носовыми платками и небольшим парусом, который разодрали надвое; потом Боб снова начал грести, но так тихо, что мы сами не слыхали шуму весел, и один только фосфорический след, который мы оставили за собою, мог обличить нас.
Мы радовались своей хитрости, были почти уверены, что проберемся в корабль; но, подойдя к нему футов на двадцать, увидели, что часовой, морской солдат, ходивший по палубе, остановился. Через минуту опять послышался крик:
— Эй, на лодке! Что надо?
— Да черт вас возьми! Ведь вам только говорят, что мы хотим воротиться на корабль, — сказал Джемс, который, подобно мне, выходил уже из терпения.
— Прочь! — закричал часовой.
