Более всего беспокоило Тома то, что батюшка уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Он, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого не пускал к себе. Что касается до еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в лицо Джорджу чашку с этим питьем, которую усердный камердинер уговаривал его проглотить; с тех пор никто уже не смел подавать ему другого настоя, кроме чая, в который Том подливал немножко рому.
Между тем неисполнение докторских предписаний усиливало болезнь сэра Эдварда, и ему всякий день становилось хуже. Он сам на себя не походил; всегда сидел один, задумавшись, и сердился всякий раз, когда его кто-нибудь заставлял говорить. В парке была одна темная аллея, которая оканчивалась тенистою беседкою; больной ходил туда всякий день, сидел по несколько часов молча, и никто не смел его беспокоить. Верный Том и почтенный Сандерс беспрестанно проходили мимо его так, что он непременно должен был их видеть; но и это напрасно: он притворялся, будто не замечает их, для того, чтобы не нужно было с ними говорить. Всего хуже было то, что он всякий день более и более искал уединения и дольше оставался один. Притом зима уже приближалась, а известно, что туманные дни для несчастных, пораженных сплином, то же, что падение листьев для чахоточных. Все заставляло думать, что сэр Эдвард не переживет этого времени, если только не случится какого-нибудь чуда. Это чудо совершил один из тех земных ангелов, которые посылаются в мир, чтобы утешать несчастных.
Однажды, когда сэр Эдвард, по обыкновению, сидел в своей беседке, погрузившись в смертельную задумчивость, он услышал, что сухие листья в аллее хрустят под чьими-то ногами. Он поднял голову и увидел, что к нему идет женщина; по белому платью и легкой походке ее можно было принять в этой темной аллее за привидение; больной пристально смотрел на ту, которая осмеливалась его потревожить, и молча ждал ее.
Эта женщина имела, по-видимому, лет двадцать пять, хотя ей было несколько более; женщина, цветущая уже не блестящею прелестью юности, которая так жива и так скоро проходит, особенно в Англии, но, если можно так сказать, второю красотой, которая составляется из угасающей свежести и начинающейся полноты. У нее были голубые глаза, какие нарисовал бы живописец, если бы хотел изобразить благотворительность; длинные черные волосы, от природы волнистые, вырывались из-под маленькой шляпки, которая, казалось, не могла вместить их; в лице заметны были чистые, спокойные черты, которыми отличаются женщины в северной части Великобритании; наконец, одежда ее, простая и скромная, но сделанная со вкусом, составляла нечто среднее между тогдашним нарядом и пуританским костюмом XVII века.
Он пришла просить сэра Эдварда, который славился во всем околотке своей добротою, за одно несчастное семейство. Отец долго был болен и наконец накануне этого дня умер, оставив жену и четверых детей в крайней бедности. Хозяин дома, в котором бедная вдова жила со своими сиротами, был в Италии, а управитель, строго соблюдая выгоды своего господина, требовал просроченной уплаты за квартиру и в противном случае грозил выгнать сирых из дому. Эта угроза была тем ужаснее, что уже приближалась зима; несчастные полагали всю свою надежду на великодушного владельца Виллиамс-Гауза и просили ее ходатайства.
Она рассказала все это таким трогательным голосом, что слезы навернулись на глазах старого моряка; он опустил руку в карман, вытащил кошелек, полный золота, отдал его хорошенькой посланнице, не сказав ни слова, потому что адмирал, как Виргилий у Данте, от долговременного молчания разучился говорить. Она, со своей стороны, в первую минуту живой признательности, которой удержать была не в силах, схватила руку сэра Эдварда, поцеловала ее и скрылась, торопясь к несчастным, которые и не воображали, что Бог пошлет им такую скорую и обильную помощь.
Оставшись один, сэр Эдвард стал думать, что все это привиделось ему во сне. Он посмотрел вокруг себя; белое видение исчезло, и, если бы не приятное ощущение на руке и недостаток кошелька в кармане не доказывали ему, что это действительность, он бы твердо был уверен, что грезил в лихорадке. В это самое время Сандерс случайно проходил по аллее, и сэр Эдвард, против своего обыкновения, кликнул его. Сандерс в удивлении остановился. Батюшка сделал ему знак рукою. Сандерс, едва веря глазам своим, подошел, и сэр Эдвард спросил его, кто была эта женщина?
— Анна-Мери, — отвечал управитель таким голосом, как будто всякий должен знать, чье это имя.
— Да кто же такова эта Анна-Мери?
— Как? Неужели ваше превосходительство ее не знаете? — спросил Сандерс.
— Да, конечно, не знаю, когда спрашиваю! — вскричал сэр Эдвард с нетерпением, которое было уже очень хорошим знаком.
— Кто она такова? Это благодетельница бедных, ангел-утешитель страждущих и огорченных. Она, верно, просила вас о каком-нибудь добром деле?
— Да, она, кажется, говорила мне о каких-то несчастных, которых надобно спасти от нищеты.
— Я так и знал; это всегдашние ее занятия. К богатым водит ее милосердие, к бедным благотворительность.
— Да кто же эта женщина?
— С вашего позволения, она еще девушка; добрая и прекрасная девушка.
— Да какая мне надобность, женщина она или девушка! Я вас спрашиваю, кто она такова.
— Никто этого наверное не знает, ваше превосходительство, хотя догадок много. Лет тридцать назад… да! точно, это было в 64-м или 65-м году, отец и мать ее поселились в Дербишейре; они приехали из Франции, куда, как говорят, удалились вместе с претендентом, отчего и все имение их конфисковано и им велено не подъезжать к Лондону ближе шестидесяти миль. Мать была тогда беременна и через четыре месяца после того, как они сюда приехали, родилась Анна-Мери. Пятнадцати лет она лишилась отца и матери и осталась одна-одинешенька с сорока фунтами доходу. Этого было слишком мало, чтобы выйти замуж за барина, и слишком много, чтобы выйти за мужика. Притом, она, вероятно, из хорошего дома и получила прекрасное воспитание: так ей и нельзя было выйти за простого человека. Она осталась девушкой и решилась посвятить всю жизнь свою благотворительности. С тех пор Анна-Мери с величайшей ревностью исполняет принятую на себя обязанность. Она немножко знает медицину и пользует всех бедных больных; а где уж лекарства не помогают, тут много поможет ее молитва, потому что здесь все считают ее чем-то неземным. Поэтому немудрено, что она осмелилась беспокоить ваше превосходительство, чего никто бы из нас не смел сделать. У нее свои привилегии и, между прочим, та, что, куда бы она ни пришла, люди и не подумают остановить ее.
— И хорошо делают, — сказал сэр Эдвард, вставая, — потому что она почтенная девушка. Дайте мне руку, Сандерс; кажется, пора обедать.
Целый месяц уже батюшка не вспоминал об обеде. Он пошел в замок; и как Сандерс в то время, когда он его остановил, тоже спешил домой обедать, то батюшка удержал его у себя. Честный управитель чрезвычайно был рад, что сэру Эдварду опять захотелось быть с людьми: видя, что он расположен говорить, Сандерс сообщил ему о некоторых делах по имению, которые давно уже принужден был откладывать. Но, видно, охота говорить уже прошла у больного, или он считал эти вещи недостойными своего внимания; он не отвечал ни слова и погрузился в обыкновенную свою задумчивость, из которой потом целый день ничто уже не могло его вывести.
