Капитан спросил жида, как сказать по-турецки «Молчать!» и, взяв рупор, произнес турецкое слово с такою силою, что эти слова громом загрохотали над толпою. В ту же минуту как бы волшебством шум утих, сабли и кинжалы скрылись, весла остановились неподвижно. Моисей, став на люк, спросил, что сделал человек, которого они преследуют?
Все голоса хором закричали:
— Он убийца! Смерть за смерть!
Моисей показал знаками, что хочет говорить, и толпа снова умолкла.
— Кого он убил? Как он убил?
На одной лодке встал молодой турок.
— Я сын того, кого он убил, — сказал турок, — кровь, которая у него на кафтане, кровь отца моего. Этой кровью клянусь, я вырву его сердце у него из груди и брошу на съедение собакам.
— Каким образом убил он отца твоего? — спросил Моисей.
— Из мести. Убил сначала брата моего, который был в доме, потом отца, который сидел на пороге. Убил их низким, подлым образом, без меня; один был ребенок, другой старик, и ни тот, ни другой защищаться не могли. Он убил, и его надобно убить!
— Отвечай, — сказал капитан, — что это, может быть, и правда, но что во всяком случае дело должен разобрать судья.
Как скоро Моисей пересказал это, крики раздались снова.
— Что нам до судей! — кричали турки. — У нас коль станешь ждать судей, так никогда конца не добьешься! Мы сами с ним разделаемся. Дайте нам его сюда! Выдайте убийцу! Убийцу! Убийцу!
— Мы отвезем убийцу в Константинополь и сдадим с рук на руки кади.
— Нет, нет! — кричали турки. — Дайте его нам. Выдайте его, а не то валлах! биллях! таллах! Мы сами возьмем.
— Стыдно вам так клясться! — сказал Моисей.
— В ад жида! — закричали турки, снова обнажив сабли и ханджары. — Убьем гяуров!
— Трапы долой! — закричал капитан в рупор, чтобы заглушить шум. — Стреляй в первого, кто сунется.
Приказание тотчас было исполнено, а человек двадцать матросов с ружьями и карабинами влезли на марсы.
Эти приготовления, значение которых было очень ясно, немного усмирили нападающих, и они удалились от корабля футов на тридцать. В это время с лодок раздались два выстрела, но, к счастью, никого не ранили.
— Выпалить из пушки холостым зарядом! — вскричал капитан. — Не уймутся, так потопить лодки две, три, а там что Бог даст!
За этим приказанием последовало минутное молчание; потом весь корабль дрогнул от выстрела тридцатишестифунтовой пушки; облако дыма взлетело, поиграло вокруг рей, и так как воздух был совершенно тих, то оно медленно поднялось прямо к небу. Когда дым рассеялся, мы увидели, что лодки несутся к берегу, за исключением только той, в которой был сын убитого. Он остался один и, казалось, своим ханджаром вызывал на бой весь экипаж.
— Тридцати солдатам, вооружившись хорошенько, сесть в баркас и отвезти преступника к кади! — сказал капитан.
Баркас тотчас спустился на воду; туда снесли убийцу; тридцать морских солдат с заряженными ружьями и шестью патронами сошли вслед за ним; двенадцать дюжих гребцов ударили веслами, и шлюпка быстро понеслась по волнам, которые уже начинали покрываться мраком.
При этом виде турецкие лодки снова собрались, образовали полукружие и следовали издали за убийцею, который был причиною всего этого шума.
Корабль поворотил боком, чтобы в случае нужды дать залп по берегу, но эта предосторожность была излишняя. Турки держались в почтительном отдалении от нашей шлюпки; солдаты спокойно вышли на берег и повели преступника к кади. Турки тоже пристали к берегу, покинув свои лодки на произвол судьбы, и побежали в те же ворота, в которые вошли солдаты. Минут через десять мы увидели, что наши спокойно и в величайшем порядке идут назад к баркасу. Виновный был в руках правосудия. В этом случае, как во всех, в которых призывалось здравое суждение и непоколебимое мужество, Стенбау сделал, именно то, что было надобно.
Еще несколько времени тревожные толпы бродили по берегу и как бы угрожали нам, но мало-помалу мрак вокруг них сгустился и крики сделались менее шумными. Вскоре пространное водное зеркало, которое еще недавно оглашалось шумом и восклицаниями, погрузилось в глубокое безмолвие. Мы подождали еще с час; потом, из предосторожности от тайного нападения, капитан приказал пустить ракету. Огненная змейка взвилась к небу, ракета лопнула в воздухе, озарила на минуту своими бесчисленными звездочками весь Константинополь от Семибашенного замка до Константиновского дворца, и мы увидели, что по берегу бродит уже только стая собак, которые с воем искали пищи.
На другой день посол наш пригласил капитана и всех офицеров «Трезубца» сопровождать султана в мечеть, куда он ехал благодарить Аллаха за то, что он внушил Наполеону мысль снова объявить войну России; по возвращении из мечети мы должны были обедать в серали, а потом представляться повелителю правоверных.
Вместе с этой повесткою привезли письмо к Байрону. Эдер уведомлял его, что домик для него в Пере нанят, и что он может переехать туда, когда ему угодно. Байрон тотчас собрался и в тот же день съехал с корабля с Гобгаузом, Экенгедом и с двумя греческими слугами. Капитан позволил мне проводить их с тем, чтобы я воротился к девяти часам вечера.
Новое жилище лорда Байрона был прелестный дом, убранный совершенно по-турецки; он стоял посреди прекрасного сада, усаженного кипарисами, чинарами и сикоморами; широкие цветники были усеяны тюльпанами и розами, которые в этом благорастворенном климате цветут круглый год. Внутри были, по восточному обыкновению, ковры, софы и несколько шкафов, или, лучше сказать, сундуков, украшенных перламутром и слоновою костью и расписанных яркими красками. Эдер велел прибавить к этому три кровати, думая, что Байрон, как ни любит восточной жизни, все-таки не станет простирать своего фанатизма до того, чтобы, подобно туркам, спать во всем платье на софе. Это предположение чрезвычайно не понравилось Байрону, и, несмотря на крик и жалобы своих товарищей, он тотчас отослал все три кровати назад в посольский дом.
XV
Утром, в день, назначенный для аудиенции, я одевался, стараясь быть как можно понаряднее, чтобы не слишком отличаться от турецких офицеров. Моисей вошел в мою каюту и запер за собою дверь с видом человека, который имеет важное и тайное поручение. Потом после всех этих предосторожностей он подошел ко мне на цыпочках и держа палец на губах. Я следил за ним глазами, смеясь, что он так важничает, и думая, что все это кончится тем, что он предложит мне какой-нибудь товар, запрещенный во владениях султана, но он, посмотрев еще раз вокруг себя, чтобы удостовериться, что никого лишнего нет, сказал мне:
— У вас на левой руке перстень с изумрудом.
— Это что значит? — сказал я, вздрогнув от радости и надеясь, что происшествие, которое ни на минуту не выходило у меня из головы, наконец объяснится.
— Этот перстень, — продолжал он, не отвечая на мой вопрос, — бросили вам из окна в Галате в тот день, как вы осматривали город.
