Более десяти тысяч человек наводнили плоскогорье; крыши ближайших домов были заняты зеваками; придорожные деревья сгибались под тяжестью зрителей.
Несколько всадников и среди них женщина, державшая руку на перевязи, возвышались над толпой.
Впереди стоял Кадудаль, рядом — Костер де Сен-Виктор, а за ними — остальные вожди шуанов.
Что касается женщины, то это была мадемуазель де Фар-га; дабы свыкнуться с ощущениями, что ждали ее на поле битвы, она пришла испытать самое волнующее из всех чувств — то, что вызывает у зрителей казнь на эшафоте.
Когда процессия окончательно остановилась и все стали по местам, чтобы оставаться там во время казни, Кадудаль поднял руку в знак того, что собирается говорить.
Все умолкли и, казалось, даже перестали дышать; воцарилось гробовое молчание. Взгляд Гулена остановился на Кадудале, чье имя и важное положение были ему неведомы и кого он до этого не выделял среди других; между тем Кадудаль был тем самым человеком, для встречи с которым он приехал издалека и который с самой первой встречи поменялся с ним ролями, стал его судьей и превратил палача в жертву (если только убийцу, какая бы смерть ни была ему уготована, можно именовать жертвой).
Итак, Кадудаль показал жестом, что хочет говорить.
— Граждане, — сказал он, обращаясь к республиканцам, — как видите, я величаю вас так же, как вы сами себя называете; братья мои, — продолжал он, обращаясь к шуанам, — я вас величаю именем, под которым Всевышний принял нас в свое лоно; вы собрались сегодня в Мутье с целью, подтверждающей, что каждый из нас убежден: этот человек заслужил наказания и он его сейчас понесет; однако республиканцы (я надеюсь, когда-нибудь они станут нашими братьями) не знают этого человека так, как мы.
Это случилось в начале тысяча семьсот девяносто третьего года; однажды на рассвете мы с отцом возвращались из предместья Нанта, куда отвозили муку: в городе был голод.
Каррье, презренный Каррье, еще не приехал в Нант; так что воздадим кесарю — кесарево, а Гулену — Гуленово. Именно Гулен придумал казнь через потопление.
Мы с отцом ехали вдоль набережной Луары и увидели, как на речное судно сажали священников; какой-то мужчина заставлял их спускаться на борт парами и вел им счет.
Он насчитал девяносто шесть человек! Священники были привязаны друг к другу попарно.
Они исчезали, лишь только оказывались на судне, так как их отводили в трюм. Судно отошло от берега и направилось на середину Луары. А мужчина тот все стоял на носу с веслом.
Отец остановил свою лошадь и сказал:
«Подожди, давай поглядим, здесь готовят что-то гнусное!»
И правда, на судне был люк. Когда оно добралось до середины Луары, люк открылся и несчастные, находившиеся в трюме, были сброшены в реку.
Если они показывались над водой, палач и несколько его мерзавцев-подручных принимались бить по их головам, уже увенчанным ореолом мучеников, рассекая их ударами весел.
Человек, которого вы видите, поощрял жестокость своих помощников. Однако двое осужденных оказались слишком далеко, чтобы можно было до них дотянуться, и направились к берегу, нащупав песчаную отмель.
«Пошли! — сказал мне отец. — Давай спасем их».
Мы соскочили с лошадей и бросились к этим двоим с ножами в руках; они решили, что мы тоже убийцы, и хотели бежать, но мы крикнули им:
«Идите к нам, Божьи люди! Эти ножи — для того, чтобы разрезать ваши путы, а не для того, чтобы вас поразить».
Они подошли к нам; в одно мгновение мы освободили их руки, вскочили на лошадей, посадили их сзади и умчались во весь опор.
То были достойные аббаты Бриансон и Лакомб.
Оба укрылись вместе с нами в лесах Морбиана. Один из них скончался от переутомления, голода и жажды, как это случилось со многими из наших. То был аббат Бриансон.
Другой, — он указал на священника, пытавшегося затеряться в толпе, — другой выстоял и служит нашему Господу Богу своими молитвами, как мы служим ему своим оружием. Это аббат Лакомб! Он здесь.
С тех пор, — продолжал Кадудаль, указывая на Гулена, — этот человек, всегда лишь он, руководил потоплениями; он был причастен ко всем казням, что совершались в Нанте, являясь правой рукой Каррье.
Когда Каррье предали суду и осудили, Франсуа Гулен был предан суду вместе с ним; но он представил себя трибуналу как орудие чужой воли, как человек, который не мог отказаться от исполнения отданных ему приказов.
Ко мне попало вот это письмо, написанное его рукой.
Кадудаль достал из кармана бумагу.
— Я хотел отправить письмо в трибунал, чтобы открыть судьям глаза. В этом письме, адресованном Педро, где Франсуа Гулен рассказывал достойному коллеге о методе своих действий, таился его приговор. Послушайте, воины, и скажите, содрогались ли вы когда-нибудь при чтении боевой сводки так, как от этих строк?
Кадудаль зачитал вслух, посреди мертвой тишины, следующее письмо:
«Гражданин!
Воодушевленный патриотизмом, ты спрашиваешь меня, каким образом я справляю мои республиканские свадьбы.
Когда я устраиваю купания, я раздеваю мужчин и женщин, осматриваю их одежду, глядя, нет ли у них денег или украшений; затем я складываю эти вещи в большую корзину, привязываю мужчин с женщинами попарно лицом друг к другу за запястья и вывожу их на берег Луары; они садятся по двое на мое судно, и двое мужчин толкают их сзади, сбрасывая в воду вниз головой; затем, если они пытаются спастись, мы убиваем их большими палками.
Вот что мы называем гражданским браком.
Франсуа Гулен».
— Знаете ли вы, — продолжал Кадудаль, — что мне помешало отправить это послание? Милосердие почтенного аббата Лакомба.
«Если Бог, — сказал он мне, — дает этому несчастному возможность спастись, значит, он призывает его к святому раскаянию».
Ну, и как же он раскаялся? Вы сами это видите. Утопив примерно тысячу пятьсот человек, он воспользовался моментом, когда террор начался снова, и добился милостивого разрешения вернуться в те же края, где он был палачом, чтобы устраивать здесь новые казни.
Если бы он раскаялся, я тоже простил бы его; но раз он, подобно библейской собаке, возвращается на место, где изрыгал нечистоты, раз Бог допустил, чтобы он, вырвавшись из рук Революционного трибунала, попал в мои руки, значит, Бог желает его смерти.
За последними словами Кадудаля последовала непродолжительная пауза; затем все увидели, как осужденный поднялся в повозке и сдавленным голосом прокричал:
— Смилуйтесь! Смилуйтесь!
— Ну что ж, хорошо, — сказал Кадудаль, — раз ты встал, погляди вокруг; нас около десяти тысяч человек, и мы пришли, чтобы увидеть, как ты умрешь; если из этих десяти тысяч хоть один голос крикнет: «Смилуйтесь!» — тебя пощадят.
