— И как наука определяет состояние узника? — спросил общественный обвинитель.
Лорэн почесал пальцами кончик носа, прошептал:
Хотят заставить справедливо говорить меня,
Но нет желания во мне произносить слова.
Потом громко добавил:
— Честное слово, гражданин, я ведь мало знаю о режиме маленького Капета, чтобы ответить… Однако…
Симон внимательно прислушался, исподтишка засмеявшись, радуясь тому, что его враг почти скомпрометировал себя.
— Однако, — продолжал Лорэн, — мне кажется, что он мало занимается физическими упражнениями.
— Да уж, — согласился Симон, — маленький негодяй не хочет больше ходить пешком.
Ребенок остался безразличным к реплике сапожника.
Фукье-Тэнвилль поднялся, подошел к Лорэну и о чем-то совсем тихо поговорил с Ним.
Никто не слышал общественного обвинителя, но всем было ясно: беседа скорее напоминала допрос.
— О! Ты так думаешь, гражданин? Это довольно тяжело для матери…
— Во всяком случае, мы сейчас все узнаем, — уточнил Фукье. — Симон утверждает: ребенок сам рассказал ему об этом. И если понадобится — повторит рассказ.
— Это было бы мерзко, — сказал Лорэн, — но в конце концов вполне возможно: Австрийка не защищена от греха, а права она или нет, меня не касается… Из нее уже сделали Мессалину
[65]
. Но этого, видимо, мало и из нее хотят сделать еще и Агриппину
[66]
. Это, думаю, уже слишком.
— Так доложил Симон, — безразлично ответил Фукье.
— Я и не сомневаюсь, что Симон мог это сказать… Есть люди, которых не останавливает никакое обвинение, даже самое немыслимое… Но не считаешь ли ты, — продолжал Лорэн, пристально глядя на Фукье, — не считаешь ли ты, человек умный, порядочный, влиятельный, что спрашивать ребенка о таких подробностях, которые приказывают уважать естественные и священные законы природы, спрашивать о таком, все равно, что оскорблять все человечество в лице этого ребенка.
Общественного обвинителя не рассердил монолог. Он вытащил из кармана записку и протянул ее Лорэну.
— Конвент приказал мне информировать его, — сказал он. — Остальное меня не касается, и я проинформирую Конвент.
— Да, согласился Лорэн, — если ребенок признается…
Молодой человек с отвращением покачал головой.
— Впрочем, — продолжал Фукье, — мы располагаем не только доносом Симона. Смотри, вот общественное обвинение.
И Фукье вытащил из кармана другую бумагу.
Это был один из номеров газеты, которую называли «Папаша Дюшен», составленный Эбером.
Подобное обвинение, действительно, содержалось во всех опубликованных в газете письмах.
— Это написано, даже напечатано, — сказал Лорэн. — Но это неважное доказательство. Я поверю лишь тогда, когда сам услышу рассказ, увижу, что он это говорит сам, без угроз, то…
— Что?
— То, несмотря на Симона и Эбера, я все равно буду сомневаться, как и ты.
Симон с нетерпением следил за разговором. Этот презренный не знал о той силе, которую порой оказывает случайный взгляд, выхваченный из толпы, выражай он симпатию или неожиданную ненависть. Иногда эта сила отталкивает, иногда притягивает, заставляя подчиниться, и нередко она неудержимо сближает людей.
Так Фукье, почувствовав отчуждение, несогласие во взгляде Лорэна, хотел, чтобы его понял лейтенант.
— Сейчас начнем допрос, — сказал обвинитель. — Секретарь, возьмите перо.
Секретарь уже написал начальные фразы протокола и ждал, как и Симон, как и Анрио, как все присутствующие, когда же закончится беседа между Фукье-Тэнвиллем и Лорэном. Только сам ребенок, хотя в этой сцене он был главным действующим лицом, держал себя совершенно безучастно. Его взгляд, зажегшийся на мгновение после слов Лорэна, опять потускнел.
— Тишина! — предупредил Анрио. — Сейчас гражданин Фукье-Тэнвилль начнет допрос ребенка.
— Капет, — спросил обвинитель, — ты знаешь, что стало с твоей матерью?
Мраморно белое лицо маленького Людовика залилось краской. Но ответа не последовало.
— Ты слышал меня, Капет? — повторил обвинитель.
То же молчание.
— О, он прекрасно слышит, — вмешался Симон. — Он молчит, как обезьяна, из страха, чтобы ее не приняли за человека и не заставили работать.
— Отвечай, Капет, — проговорил Анрио. — Тебя допрашивает комиссия Конвента. Ты должен подчиниться законам.
Ребенок побледнел, но ничего не ответил.
Симон яростно махнул рукой. У глупых низменных натур ярость проявляется такими же отвратительными признаками, как и опьянение. — Ты заговоришь, волчонок? — завопил он, грозя ребенку кулаком.
— Замолчи, Симон, — прервал Фукье-Тэнвилль, — тебе слово никто не давал.
Выражение, которое он привычно употреблял в революционном трибунале, вырвалось само по себе.
— Ты понял, Симон, — подхватил Лорэн, — тебе не давали слова. Вторично слышу, как тебя останавливают. В первый раз это было, когда ты обвинял дочь Тизона и с удовольствием помог отрубить ей голову.
Симон замолчал.
— Мать любила тебя, Капет? — спросил Фукье.
И снова молчание.
— Говорят, что нет, — не сдавался обвинитель.
Нечто вроде смутной улыбки скользнуло по губам ребенка.
— Но ведь он мне говорил, — завопил Симон, — что она его слишком любила.
— Видишь, Симон, как это досадно, когда маленький Капет, такой разговорчивый наедине, перед всеми вдруг становится немым, — бросил Лорэн.
— Ох, если бы мы были одни! — проскрипел зубами Симон.
— Да, если бы вы были одни… Но, к счастью или к несчастью, вы не одни. Иначе ты, Симон, достойнейший патриот, тут же бы взгрел бедного ребенка. Не так ли? Но ты не один и не осмелишься, мерзкое существо, это сделать перед всеми нами. Перед честными людьми, помнящими, что наши предки, на которых мы стараемся быть похожими, уважали всех слабых. Не осмелишься, потому что ты не один, да и не храбрец ты, «достойный человек», способный драться только с малыми детьми.
