— Для того, чтобы однажды разбогатеть.
— Да услышит Вас Бог!
— Значит, ты веришь в Бога?
— Иногда. Например, сегодня… Я бы охотно в него поверил.
— Так поверь, — улыбнулся Теодор и положил в руку служителя десять луидоров.
— Черт возьми! — произнес тот, глядя на освещенное фонарем золото. — Это уже серьезно.
— Серьезнее и быть не может.
— Что нужно делать?
— Завтра будь в кабачке «Пюи-де-Ноэ», тогда и скажу, что мне от тебя нужно. Тебя как зовут?
— Гракх.
— Что ж, до завтра, гражданин Гракх. Сделай так, чтобы консьерж Ришар выгнал тебя.
— Выгнал? А мое место?
— А ты хочешь остаться, имея пятьдесят тысяч?
— Нет. Но если я останусь служителем в тюрьме и бедным, то, я уверен, меня не гильотинируют.
— Уверен?
— Почти. Тогда как будучи богатым и свободным…
— Ты спрячешь деньги и станешь волочиться за какой-нибудь вязальщицей вместо того, чтобы ухаживать за хозяйкой «Пюи-де-Ноэ».
— Хорошо, договорились.
— Так завтра, в кабачке.
— В котором часу?
— В шесть вечера.
— Улетайте быстрее, вот они… Я говорю — улетайте — поскольку мне кажется, что вы спустились сквозь своды.
— До завтра, — повторил Теодор, убегая.
И действительно, настало время уходить: приближались шум шагов и голоса. Из подземного хода уже виднелся слабый свет фонарей.
Теодор побежал к той двери, на которую ему указал писарь — хозяин каморки, ломом выбил в ней замок. Всего несколько минут ему понадобилось, чтобы открыть окно и выскользнуть через него на улицу Республика.
Но перед тем, как покинуть Зал Потерянных шагов, он успел услышать разговор гражданина Гракха и Ришара.
— Гражданин архитектор оказался прав: подземный ход пролегает под комнатой вдовы Капет. Это было опасно.
— Да, конечно, — поддержал Гракх, сознающий, что говорит чистую правду.
Из подземного хода показался Сантерр.
— Гражданин архитектор, а где твои рабочие? — обратился он к Жиро.
— До того, как наступит день, они появятся и немедленно поставят решетку, — ответил голос, который, казалось, доносился из чрева земли.
— И ты спасешь родину! — сказал Сантерр, полусерьезно, полунасмешливо.
— Ты и не представляешь, насколько близок к истине, гражданин генерал, — прошептал Гракх.
Глава X
Королевский сын
Как мы узнали из предыдущих глав, подготовка процесса над королевой шла полным ходом. Предполагали, что после принесения в жертву этой головы, народная ненависть, клокочущая с давних пор, будет, наконец, утолена.
Было достаточно поводов, чтобы заставить упасть эту голову, однако Фукье-Тэнвилль, общественный обвинитель, решил, что не следует пренебрегать и новыми доводами обвинения, которые Симон обещал предоставить в его распоряжение.
На следующий день после того, как прошла встреча Симона и Фукье-Тэнвилля в Зале Потерянных шагов, узники — обитатели Тампля в очередной раз были встревожены бряцаньем оружия.
Этими узниками были мадам Елизавета, принцесса и ребенок, которого с колыбели называли Величеством, а теперь он стал всего лишь маленьким Людовиком Капетом.
Генерал Анрио в трехцветном султане и при огромной сабле, в сопровождении гвардейцев национальной гвардии вошел в башню, где томился королевский сын. Рядом с генералом следовал с недовольной миной на лице секретарь суда, с письменным прибором в руках — бумагой и чрезвычайно длинным пером.
За ним шел общественный обвинитель. Мы уже видели, мы знаем и мы еще раз встретимся с этим сухим, желтолицым и мрачным человеком, от налитого кровью взгляда которого вздрагивал даже сам свирепый Сантерр.
Замыкали шествие несколько гвардейцев национальной гвардии во главе с лейтенантом. А первым, чтобы указать комиссии дорогу, поднимался Симон, лживо улыбаясь, держа в одной руке кивер, подбитый медвежьим мехом, а в другой — колодку.
Они вошли в довольно темную, но просторную комнату, в глубине которой на кровати застыл в полной неподвижности молодой Людовик. Когда мы видели этого несчастного ребенка, убегавшего от разъяренного до состояния зверя Симона, тогда в нем ощущались жизненная сила человека, протестующего против недостойного поведения сапожника Тампля. Он убегал, кричал, плакал: то есть боялся; а значит — страдал и — надеялся на лучшее.
Сегодня же страх и надежда исчезли. Несомненно, страдание осталось. Но даже если оно и было, то ребенок — мученик, которого заставляли таким жестоким способом платить за ошибки родителей, ребенок-мученик прятал его в самой глубине своего сердца и скрывал его под видом полной отрешенности и безмолвия.
Он даже не поднял голову, когда к нему подошли члены комиссии. Они же без всякого вступления взяли стулья и расселись: общественный обвинитель — в изголовье кровати, Симон — в ногах, секретарь — у окна, гвардейцы — немного в стороне и в полутьме.
Те же из присутствующих, кто с некоторым интересом или даже любопытством рассматривал маленького узника, заметили бледность ребенка, его странную полноту, скорее отечность, опухшие сгибы его ног и суставов.
— Этот ребенок очень болен, — сказал лейтенант с такой уверенностью, которая заставила повернуться к нему Фукье-Тэнвилля, уже приготовившегося к допросу.
Маленький Капет поднял глаза и посмотрел в полутьме на того, кто произнес эти слова, прозвучавшие как сочувствие. Ребенок узнал в нем молодого человека, который однажды во дворе Тампля помешал Симону избить его. Мягкие и умные искорки вспыхнули в его темно-голубых глазах. И тут же исчезли.
— Так это ты, гражданин Лорэн, — произнес Симон, стараясь привлечь внимание Фукье-Тэнвилля к другу Мориса.
— Да, я, собственной персоной, гражданин Симон, — ответил Лорэн с непоколебимым апломбом.
И поскольку Лорэн хотя и был всегда готов к встрече с любой опасностью, но напрасно не искал ее, то он воспользовался стечением обстоятельств, чтобы поприветствовать Фукье-Тэнвилля. Общественный обвинитель ответил ему.
— Ты заметил, гражданин, что ребенок болен? — спросил Тэнвилль. — Ты врач?
— По крайней мере, я изучал медицину, хотя я и не врач.
— И что же с ним?
— Какие симптомы болезни?
— Да.
— Я нахожу, что у него отекли щеки и глаза, руки худые и бледные, колени распухшие. И если бы я проверил его пульс, то уверен, что насчитал бы 85–90 ударов в минуту.
Ребенок, казалось, даже не слышал перечня своих мук.
