— Огонь, — произнес он, — огонь!
— Ну и что, — сказал Лорэн, — огонь, и что из этого?
— О, Боже мой! Боже мой! А, если она вернулась?
— Кто?
— Женевьева.
— Женевьева — это мадам Диксмер, не так ли?
— Да, она.
— Думаю, что ты можешь этого не бояться. Она не вернется, потому что там ей нечего делать.
— Лорэн, я должен найти ее, мне нужно отомстить за себя.
— О! — произнес Лорэн.
Любовь — тиранит и богов,
и смертных на земле.
Поэтому, замечу вам,
на жертвенник ее
Несут порой не только фимиам.
— Ты мне поможешь найти ее, правда, Лорэн?
— Черт возьми, это будет не так трудно.
— Но как?
— Как видно, тебя очень интересует судьба гражданки Диксмер. Вероятно, ты знаешь самых близких ее друзей. Она не покинет Париж, потому что они все хотят оставаться здесь. Она спрячется у какой-нибудь из своих верных подруг. Завтра утром какая-нибудь Роза или Мартон принесет тебе записочку примерно такого содержания:
Если захочет Цитеру Марс увидеть вновь,
Пусть шарф из лазури у Ночи попросит любовь.
И пусть Морис придет к консьержу на такую-то улицу, в такой-то дом и спросит мадам * * * Вот так.
Морис пожал плечами. Он знал, что у Женевьевы нет никого, где она могла бы спрятаться.
— Мы не найдем ее, — прошептал он.
— Позволь-ка мне сказать тебе кое-что, Морис, — сказал Лорэн.
— Что именно?
— Даже если мы не найдем ее, это будет не самое большое несчастье.
— Если мы не найдем ее, Лорэн, — ответил Морис, — я умру.
— Ах ты, черт! Выходит, что ты чуть не умер от этой самой любви?
— Да, — ответил Морис.
Лорэн на минуту задумался.
— Морис, — сказал он, — сейчас около одиннадцати часов, квартал безлюден, вот скамья, которая, кажется, стоит здесь специально для двух друзей. Давай-ка поговорим откровенно. Я обещаю, что буду говорить только в прозе.
Морис осмотрелся и сел рядом с другом.
— Говори, — сказал он, уронив отяжелевшую голову на руки.
— Дорогой друг, послушай, без вступления, без перифраз, без комментариев, я расскажу тебе об одной вещи, которая нас погубит, вернее, которой ты нас погубишь.
— Как это? — спросил Морис.
— Милый друг, — продолжал Лорэн, — есть постановление Комитета общественного спасения, которое объявляет предателем родины каждого, кто поддерживает отношения с врагами. Тебе известно об этом постановлении?
— Конечно, — ответил Морис.
— Ты о нем знаешь?
— Да.
— Ладно. Тебе не кажется, что ты хорошо подходишь под это постановление?
— Лорэн!
— Конечно. Хотя ты не считаешь, что родину боготворят те, кто предоставляет кров, стол и ночлег шевалье де Мезон-Ружу, который не является экзальтированным республиканцем, и, полагаю, не будет обвинен в участии в сентябрьских событиях.
— Ах, Лорэн! — вздохнул Морис.
— Так вот, из этого следует, — продолжал моралист, — что ты был или в какой-то степени есть друг врага родины. Постой, постой, не возмущайся, дорогой друг. Ты как Анселан
[57]
, едва шевельнешься, как гора уже приходит в движение. Повторяю, не возмущайся, а лучше признайся, что ты больше не ревностный патриот!
Лорэн произнес эти слова со всей нежностью, на которую только был способен, и почти с искусностью Цицерона.
Морис промолчал, выразив свой протест жестом.
Но Лорэн не довольствовался таким ответом и продолжал:
— Ах, Морис, если бы мы с тобой жили в какой-нибудь оранжерее, при постоянной температуре, не превышающей по правилам ботанику шестнадцати градусов, я бы сказал, дорогой Морис, что всё это очень элегантно, всё, как надо, время от времени будем немножко аристократами, это хорошо пахнет. Но ведь сейчас время жатвы, и мы живем при 35–40-градусной жаре! Под ногами тех, кто считается умеренным, горит земля. А уж когда подует холодом, то это уже признак подозрительности. А если уж кто считается подозрительным, то, дорогой Морис, ты слишком умен, чтобы не знать, что следует за этим.
— Ладно! Пусть уж меня быстрее убьют и все на этом закончится, — воскликнул Морис. — Я устал от жизни.
— Возможно, четверть часа назад я бы и позволил тебе сделать так, как ты хочешь, — ответил на это Лорэн, — но ведь ты прекрасно понимаешь, что сегодня нужно умирать республиканцем, ты же умрешь аристократом.
— О! — воскликнул Морис, у которого в жилах начинала бурлить кровь, от нетерпимого горя, следствия сознания своей вины. — О, ты зашел слишком далеко, друг мой.
— Я зайду еще дальше, потому что ты стал аристократом.
— Донесешь на меня?
— Тьфу ты! Нет, я закрою тебя в подвале и по звуку бубенчика буду искать, как заблудившегося. Потом объявлю, что аристократы мучили и морили тебя голодом, как Эли де Бомона
[58]
, мсье Латюда
[59]
и других. Когда же тебя найдут, то рыночные торговки и старьевщики из секции предместья Виктор публично увенчают тебя цветами. Так что постарайся вновь стать Аристидом
[60]
, иначе твоя дальнейшая судьба не вызовет сомнения.
— Лорэн, Лорэн, я знаю, что ты прав, но я качусь под откос, как будто меня тащит неведомая сила. Меня несет туда судьба? За это ты сердишься на меня?
— Я не сержусь, а браню тебя. Вспомни о тех сценах, которые Пилад устраивал Оресту
[61]
почти ежедневно. Они свидетельствуют о том, что дружба — это своего рода парадокс, друзья дискутировали с утра до вечера.
