— И не будете больше ничего от меня требовать?
— Я постараюсь.
— Теперь, я думаю, — сказала Женевьева, — ни к чему держать лошадь у ворот. Дела в секции подождут.
— О, Женевьева, ради вас я заставил бы подождать и весь мир.
Во дворе послышались шаги.
— Сейчас нам доложат, что обед подан, — сказала Женевьева.
Они быстро пожали друг другу руки…
Это был Моран, который сказал, чтобы его не ждали и садились за стол.
Ему тоже хотелось хорошо выглядеть во время воскресного обеда.
Глава XIX
Просьба
Моран был одет с особой изысканностью.
Даже самый утонченный щеголь не смог бы упрекнуть его ни в безукоризненном узле галстука, ни в отлично сидевших сапогах, ни в тонкости его белья.
Прежними оставались только его волосы и очки. Клятва Женевьевы так ободрила Мориса, что ему показалось, что он впервые по-настоящему разглядел и эти волосы, и эти очки.
«Черт возьми, — сказал себе Морис, направляясь навстречу Морану. — Ну какого черта я так ревновал ее к тебе, великолепный гражданин Моран! Одевайся так хоть каждый день, а по воскресеньям — в золотые одежды. С сегодняшнего дня, я обещаю, что буду замечать только твои волосы и очки, и не буду обвинять тебя в том, что ты любишь Женевьеву».
Можно понять, насколько рукопожатие Мориса, которым после своего внутреннего монолога он обменялся с Мораном, было сердечнее и откровеннее, чем обычно.
Против обыкновения обед проходил в очень узком кругу. На небольшом столе стояли только три прибора. Морис подумал, что под столом он сможет коснуться ног Женевьевы. Нога могла бы продолжить безмолвную любовную фразу, начатую рукой.
Сели за стол. Морис искоса глянул на Женевьеву. Она находилась между светом окна и ним. Ее волосы от этого приобрели голубоватый отлив воронова крыла. Лицо ее светилось от счастья, а глаза были влажны от переполнявшей ее любви. Морис под столом поискал и нашел ногу Женевьевы. Он увидел, как при этом прикосновении она покраснела, потом побледнела. Ее маленькая ножка покоилась теперь между ногами Мориса.
Вместе с изысканной одеждой для воскресного обеда Моран, казалось, вновь обрел свое блестящее остроумие, которым Морис восхищался и прежде. Каскад шуток сопровождался полыханием пламени в его глазах, которое не могли погасить даже зеленые стекла очков.
Он говорил смешные вещи, но сам никогда не смеялся. Именно этот невозмутимый тон придавал силу и особое очарование остротам Морана. Этот торговец много ездивший по коммерческим делам в поисках различных шкур — от пантеры до кролика, знал Египет, как Геродот, Африку — как Левайан
[49]
, а Оперу и будуарные сплетни — как Мюскаден.
— Черт побери! Гражданин Моран, вы просто настоящий ученый!
— О, я много видел, а еще больше читал, — сказал Моран, — а потом нужно же было мне подготовиться к оседлой, размеренной жизни, я ведь скоро сколочу состояние и стану жить спокойно. Уже пора, гражданин Морис, пора!
— Вы говорите как старик, — заметил Морис. — Сколько же вам лет?
При этом вопросе Моран вздрогнул, несмотря на то, что вопрос был вполне естественен.
— Мне 38 лет, — сказал он. — Вот что значит быть ученым, как вы говорите, выглядишь старше своих лет.
Женевьева рассмеялась, за ней засмеялся Морис, Моран лишь улыбнулся.
— Итак, вы много путешествовали? — спросил Морис, сжимая ногу, которую Женевьева хотела потихоньку высвободить.
— Часть моей молодости прошла за границей.
— Простите, но вы ведь не только многое видели, но и выводы делали, — продолжал Морис, — потому что такой человек как вы не может быть ненаблюдательным.
— Согласен, многое, — ответил Моран. — Я мог бы сказать, что видел все!
— Ну все, гражданин, это, пожалуй, многовато, — смеясь заметил Морис, — и, если вы думаете…
— Да! Вы правы. Я никогда не видел двух вещей. И действительно, в нашей сегодняшней жизни эти две вещи становятся все более редкими.
— Что же это? — спросил Морис.
— Первая, — ответил Моран серьезно, — это Бог.
— За неимением Бога, гражданин, — сказал Морис, — я мог бы показать вам богиню.
— Как это? — перебила Женевьева.
— Да, богиню нашего времени: богиню Разума. У меня есть друг, о котором я несколько раз вам говорил, мой дорогой бравый Лорэн, у него золотое сердце и только один недостаток — он любит сочинять четверостишия и каламбуры.
— Ну и что?
— Так вот, он хочет подарить Парижу богиню Разума, она не имеет изъянов и вполне соответствует образу божества. Это гражданка Артемиза, бывшая танцовщица из Оперы, а теперь — парфюмерщица на улице Маритэн. Как только она окончательно станет богиней, я смогу вам ее показать.
Моран серьезно поблагодарил Мориса кивком головы и продолжал:
— Второе, — сказал он, — это король.
— О, со вторым сложнее, — заметила Женевьева, пытаясь улыбнуться, — его больше нет.
— Но вы должны были видеть последнего, — сказал Морис.
— Я совсем не имею в виду коронованную голову: это должно быть довольно грустно.
— Действительно, — произнес Морис. — Я могу это подтвердить, потому что в последние месяцы видел это вблизи.
— Коронованную голову? — спросила Женевьева.
— По крайней мере ту, — продолжал Морис, — на которой остался тяжелый и болезненный след от короны.
— Ах да, королева, — сказал Моран. — Вы правы, гражданин Морис, — это должно быть тягостное зрелище…
— Она такая прекрасная и гордая, как о ней говорят? — поинтересовалась Женевьева.
— Разве вы никогда ее не видели, сударыня? — в свою очередь спросил удивленный Морис.
— Я? Никогда!.. — ответила молодая женщина.
— Это очень странно, — заметил Морис.
— Ну почему же странно? — сказала Женевьева. — До 1791 года мы жили в провинции. А с 91-го я живу на этой старинной улочке Сен-Жак, которая тоже напоминает провинцию, только здесь меньше солнца, птиц и цветов. Вы ведь знаете, какой образ жизни я веду, гражданин Морис, и он всегда был таким. Ну как же я могла увидеть королеву? Мне никогда не представлялся такой случай.
— И не думаю, что вы воспользуетесь тем, который, к несчастью, может представиться, — сказал Морис.
— Что вы хотите сказать? — спросила Женевьева.
— Гражданин Морис, — продолжил Моран, — наверное, имеет в виду то, что уже не является большим секретом.
