— Улица Бернардинцев, близ Телячьей площади.
— Прекрасно… Но когда я получу рукопись?
— Через два дня.
— Вы гений! — воскликнул Ревельон, с восторгом глядя на Ретифа и потирая руки. — Всего через два дня! Эта речь сделает меня выборщиком, а может быть, депутатом!
— Значит, мы обо всем договорились, — сказал Ретиф. — Но, скажите, дорогой господин Ревельон, который час?
— Пробило восемь.
— Уже восемь! Надо спешить, пусть скорее позовут Инженю.
— Так рано… Что вас гонит?
— Время, черт возьми!
— Полноте! Позвольте ей полчасика поиграть в саду с моими дочерьми… Вот, вы слышите их?
И Ревельон с отеческой улыбкой распахнул дверь в сад, откуда слышался щебет чистых, веселых голосов: девушки, взявшись за руки, кружились в танце и пели.
Погода стояла теплая; гвоздики и розы наполняли благоуханием воздух в саду; Ретиф с грустью высунул поседевшую голову в открытую дверь и смотрел на беззаботных девушек: их белеющие тени кружились в легкой сумеречной дымке.
Эти очаровательные видения пробудили в Ретифе воспоминания о его юности, воспоминания тем более острые, что они, конечно, были совсем не целомудренные; ибо из-под шпалеры, увитой листьями и виноградными гроздьями, можно было бы заметить, что его глаза горят тем блеском, который испугал бы девушек даже более смелых, чем наша светлая и чистая Инженю.
Прекрасное дитя, внезапно оторванное от своих забав грубым голосом г-на Ревельона, позвавшего девушку, и более робким голосом Ретифа, стряхнувшего с себя греховные мечты, попрощалось с подружками, нежно их расцеловав.
Потом Инженю набросила на слегка приоткрытые, повлажневшие плечи короткую полотняную накидку под стать своему платью и, все еще возбужденная задорным танцем, поклонилась г-же Ревельон, улыбнувшейся ей в ответ, и г-ну Ревельону, отечески поцеловавшему ее в лоб; затем она положила круглую, все еще дрожавшую ручку на потертый рукав отцовского сюртука.
Старшие еще много раз обращались друг к другу со словами прощания, а девушки переглядывались; оба отца напомнили друг другу о своих взаимных обещаниях; после этого г-н Ревельон оказал Ретифу небывалую честь, лично проводив его до входных ворот.
Здесь почтенный негоциант был встречен поклонами группы рабочих с его собственной фабрики, которые о чем-то оживленно беседовали, но замолчали, расступившись, едва они увидели хозяина.
Ревельон с достоинством ответил на приветствие рабочих — оно было слишком униженным, а потому казалось притворным, — затем поднял глаза, чтобы взглянуть на небо, которое в южной стороне окрасилось каким-то странным цветом, похожим на зарево пожара, в последний раз дружески кивнул своему приятелю Ретифу и вернулся в дом.
XXI. ОТЕЦ И ДОЧЬ
По дороге писатель, обдумывающий те выгоды, какие принес ему проведенный у Ревельона вечер, идя под руку с Инженю, не переставал наблюдать за всем, что происходило вокруг.
Его удивили озабоченные, даже испуганные лица рабочих Ревельона.
Обычно после работы парижские рабочие беседуют или спят, если только не отправляются развлечься в театр или кабачок.
Если они беседуют, то с той неторопливой беспечностью, что свидетельствует о дневной усталости и всегда составляет отличительную черту парижанина, когда он со всеми своими способностями чувствовать и жить замыкается в себе, вместо того чтобы думать и действовать.
Эта инстинктивная животная способность составляет преимущество тех великолепных организмов, которые называют пролетариями Парижа, натур, столь же хорошо приспособленных для отдыха, сколь и для действия; парижские пролетарии издавна срывали все козни власти, считавшей их готовыми действовать, когда те желали отдыхать, и готовыми отдыхать, когда тем приходила охота действовать.
Для каждого истинного парижанина поведение прохожих или зевак говорит о столь многом, что он всегда безошибочно угадывает их намерения, стоит ему лишь увидеть, как, останавливаясь на перекрестках, они оглядываются по сторонам или как-то совершенно по-особому задерживаются в людных местах.
Поэтому Ретиф понял, увидев встревоженных и переполошившихся в своих муравейниках рабочих, что их занимает какое-то событие, и событие немаловажное.
Но его воображение было вынуждено смириться перед невероятным. Да и что, черт возьми, могло случиться в этом городе Париже! Взрыв недовольства? Пустяк! В течение ста лет ничего другого и не происходит!
Вот почему Ретиф быстро забыл о тех мыслях, что вызвало у него оживление среди рабочих, и он, чтобы как-то заинтересовать Инженю, стал говорить ей о морали и о назидательном примере своего друга.
— Какой прекрасный дом у господина Ревельона! — воскликнул он. — Не правда ли, Инженю?
— Конечно, папочка.
— Прекрасный дом, созданный благодаря честному труду!
— И удаче, — добавила Инженю. — Ведь многие трудятся, но им везет меньше.
— М-да, — хмыкнул Ретиф.
— Например, вы, — продолжала Инженю, — работаете по двенадцать часов в день, вы талантливы…
— Договаривай, договаривай…
— Но у вас, папочка, нет такого прекрасного дома, как у господина Ревельона.
— Верно, — закашлявшись, согласился Ретиф, — но у меня есть другое.
— Что же?
— Настоящее сокровище! — ответил Ретиф.
— Сокровище? — воскликнула Инженю с простодушным любопытством, достойным ее имени. — О, но почему же вы им не пользуетесь, отец?
— Милое дитя, это сокровище принадлежит только мне, и если я не могу разделить его ни с кем, то никто и не может отнять его у меня.
— Что же это…
— Прежде всего — это чистая совесть… Инженю недовольно поморщилась.
— Что с тобой?
— Ничего, отец. Я просто переступила сточную канаву.
— Я повторяю тебе, что чистая совесть бесценна!
— Отец, разве каждый человек не владеет этим сокровищем?
— О дитя!
Совершенно ясно, что Инженю не читала «Совращенной поселянки».
— Ты обратила внимание на рабочих у ворот Ревельона? — спросил Ретиф, переводя разговор на другую тему. — Вот идут двое, очень на них похожие.
— Может быть, вы и правы, — сказала Инженю, отходя в сторону, чтобы дать пройти или, вернее, в большой спешке пробежать троим мужчинам, направлявшимся в сторону набережных.
— Честные рабочие! — продолжал Ретиф. — Они спешат к своему ужину после тяжелого дневного труда, устремляются к нему таким же быстрым, торопливым шагом, как устремляемся к удовольствиям мы. Эти создания достойны уважения, не правда ли, Инженю?
