И это была правда.
Собственный ложный шаг вселил в душу Баньера некоторую неуверенность.
«Если я совершаю такие промахи, — подумалось ему, — значит, того и гляди примусь творить одну глупость за другой. Не пойму, как это так получается, но всем моим начинаниям не хватает здравого смысла.
Почему в провинции я был неглуп, а в Париже стал болваном?
Потому что я хочу есть и одежонка на мне плохая; следовательно, чем больше пройдет часов, тем я стану голоднее, чем больше пройдет дней, тем сильнее буду зябнуть в таком наряде.
Что делать, когда у тебя нет ни одного су?»
Задав себе этот последний вопрос, извечно терзавший всех бедняков и честолюбцев, Баньер поглубже засунул руки в карманы, пряча их от холода под тонким слоем баракана.
«Что делать, когда у тебя нет ни одного су?» — повторял про себя Баньер.
Внезапно он вскрикнул и принялся торопливо шарить в правом кармане.
О счастье! Его пальцы натолкнулись на нечто прохладное, рука узнала прикосновение монеты.
Ощупать, вытащить, увидеть, подпрыгнуть от радости — все эти действия заняли не более секунды.
Старьевщица поняла, насколько Баньер нуждался в своем экю, и положила монету в карман его бараканового камзола.
Стало быть, у Баньера все еще оставался один экю. Наш герой был, следовательно, в двадцать пять раз богаче Вечного жида.
Сначала у него возникла мысль со всех ног броситься обратно в лавку и расцеловать старьевщицу в обе щеки. Но он сообразил, до каких крайностей может довести подобная выходка. Итак, он решил от нее воздержаться и воздать честь благодетельнице, просто подкрепив свой дух здоровой и обильной пищей.
Рассудив так, он направился на улицу Понсо, к харчевнику.
XLIV. КАК БАНЬЕР ЗАВТРАКАЛ В ХАРЧЕВНЕ НА УЛИЦЕ ПОНСО И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО
В сравнении с той уже далекой порой, когда происходила эта история, люди нашей страны, можно сказать единственной страны, где понимают толк в еде, ныне лишь делают вид, будто едят больше, чем встарь, на самом же деле они едят намного меньше. Сотня кулинаров вроде тех, что травят нас сегодня, для искушенного чрева не стоят одного единственного торговца жареным мясом с тогдашней улицы Юшетт.
Лавка подобного торговца той поры являла собой целый мир, нечто такое, с чем позволительно сравнить разве что космос г-на Гумбольдта. Владелец ее был един во множестве лиц: он был заодно еще и фруктовщик, и бакалейщик, и трактирщик, и кондитер, и продавец всякой прочей еды. Он был всем, исключая лишь одну ипостась — виноторговца, ибо виноторговцы, назло и наперекор всем харчевникам на свете, хранили приверженность лишь одним только винам. На соке своей жареной птицы он (мы, разумеется, уже снова говорим о торговце мясом) готовил исключительные супы, а из самой птицы — особые фрикасе, секрет которых был известен лишь самим изготовителям жаркого. У него имелись всевозможные салаты, яйца, дичь любых разновидностей, и ради некоторых из своих завсегдатаев он сам готов был стать к плите.
Кроме того, харчевник, будучи, о чем мы уже упоминали, соперником кондитеров, мог готовить в своей духовке множество причудливых печеностей, меж тем как громадный вертел, со скрипом вращавшийся над гигантским очагом, исходил жиром, и этому вторили все кухни квартала.
Проголодавшийся путник, заглянув в одну из таких харчевен, уже не мог просто выйти, как вошел; сколь бы ни было скромно содержимое его кошелька, в этом ковчеге жареной снеди он находил то, чем можно было с наслаждением насытиться.
Харчевник предлагал посетителям весь животный мир во всем его разнообразии: от жаворонка за три су до пулярки за три франка, от скромного сизого голубя до великолепного золотого фазана.
Дымящиеся крольчата, зайцы с нашпигованными спинками, жаркое из телятины, бараньи лопатки, передние окорока, задние ножки — харчевник разделывал все, любую живность как на двух лапах, так и на четырех, хоть целого быка, если бы его заказали; кроме того, харчевник торговал на вынос, и, благодаря этому, стоило только захотеть, можно было устроить, притом без дополнительных расходов, самый настоящий и восхитительный пир.
Подлинная кухня исчезла в тот день, когда харчевни пришли в упадок. Но придет день, когда потребность в них общества появится снова: мы в этом нисколько не сомневаемся.
Со своей стороны, мы считаем, что никогда пиршества Гомера с их кипящим жиром, никогда pinguis ferinse
[35]
Bepгилия не усладили бы во дни нашего великого гурманства наше нёбо и наше обоняние так, как славно приготовленное, шипящее и дымящееся жареное мясо, что поворачивается на вертеле над глубоким противнем в харчевне восемнадцатого века, открываясь жадному взору нашего воображения.
Итак, Баньер вошел в харчевню.
Он выбрал там цыпленка за сорок су и салат, распорядившись, чтобы все это ему принесли в ближний кабачок.
В этом кабачке — странность, восходящая к сто тридцатилетней давности, — продавалось вино, настоящее вино, подлинное вино, вино из виноградного сока.
Баньер заказал две дюжины устриц и две бутылки бургундского.
Затем, вооружась той силой воли, что всегда найдется на дне каждой добротно устроенной души, он вмиг прогнал прочь все печали и, устроившись в уголке, решился, как пристало любому отважному человеку, дать жестокий бой двум гнусным дочерям любви и разлуки — вампиру, что зовется скукой, и демону, что зовется меланхолией.
Он налег на еду.
Здесь мы должны заверить публику в нашем почтении к ней и нашей слонности к большой осмотрительности в изображении телесной и нравственной сторон жизни. Никто более нас не склонен вызолотить все грани натуры героя романа.
И все же мы вынуждены признаться, что желудок Баньера взбунтовался, а взбунтовавшись, изменил суть характера нашего героя, суть же эта изменилась в сторону уменьшения присущей ему доблести.
Желудок, если он не удовлетворен, глушит и сердце и разум. А уж о том, как он способен покончить с руками и ногами, нечего и говорить.
И потому, как только бывший драгун отправил в свой приунывший желудок свежую устрицу, запив ее глотком благородного вина, едва лишь нежный жар желудочного сока, вскипев, начал подниматься, зажигая взор и согревая мозг нашего изголодавшегося героя, как он тотчас, словно исцелившись от недуга, стал смотреть на свое положение сквозь радужные цвета надежды, которую за последние две недели совсем было утратил.
Вино Бургундии — это, сказали бы мы, не что иное, как тот волшебный настой, каким Канидия, фессалийская колдунья, в полночный час орошала могилы, вызывая из них духи умерших. Под воздействием этого вина Баньер ожил, в глазах у него прояснилось, и в тот же миг его взору предстала та, увидеть которую было его величайшим в мире желанием, — Олимпия (разумеется, воображаемая).
