XXXVIII. КАКИМ ОБРАЗОМ БАНЬЕР ОСТАВИЛ ДРАГУНСКИЙ ПОЛК ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
Совершенно запыхавшись, Баньер примчался к дому, так хорошо знакомому его глазам и сердцу, где он провел столько сладостных и столько ужасных мгновений.
Все было заперто, за исключением окна на втором этаже.
То было окно спальни Олимпии.
Баньера охватило тягостное чувство при виде этого дома, который был бы похож на гробницу, если б не единственное открытое окно, свидетельствующее о том, что какая-то жизнь здесь еще теплится.
Молодой человек накинулся на дверной молоток и принялся колотить со все возрастающей силой.
Он уж было подумал, что никто не отзовется; от нетерпения секунды ему казались минутами, а минуты — часами.
Наконец послышались шаги и кто-то робко приблизился к двери.
Тут он опять стал стучать, потому что уловил в звуке этих шагов заметное колебание.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Это я, Клер, я.
— Кто вы?
— Да я, Баньер. Ты что же, не узнаешь меня?
— Ох, господин Баньер, а что вам здесь нужно? — через дверь спросила мадемуазель Клер.
— То есть как это что мне нужно?
— Вот именно, об этом-то я вас и спрашиваю.
— Но я же вернулся, я пришел повидаться с Олимпией, пришел доказать ей, что она меня напрасно подозревала, и сказать, что я по-прежнему ее люблю.
— Но, господин Баньер, мадемуазель Олимпии здесь больше нет.
— Олимпии здесь нет?!
— Нет, господин Баньер, она уехала.
— Уехала? Куда?
— В Париж.
— Когда?
— Этой ночью, в два часа.
— С кем? — спросил Баньер, бледнея.
— С господином де Майи.
Баньер издал такой вопль, как будто в сердце ему вонзился клинок.
Потом, чувствуя, что сейчас упадет, он вцепился в дверной молоток.
Но почти в ту же минуту его осенило и он воскликнул:
— Это неправда!
— Как то есть неправда? — вскричала мадемуазель Клер, крайне задетая тем, что в ее искренности могли усомниться.
— Олимпия здесь!
— Я вам клянусь, что нет.
— Она не желает меня видеть, вот и подучила тебя так говорить.
— Господин Баньер, это так же истинно, как то, что един Господь на Небесах.
— А я говорю, что ты лжешь! — вскричал Баньер.
— Да что такое? — возмутилась камеристка. — Чего ради мне лгать? Ладно же, господин Баньер! Войдите и убедитесь сами.
С этими словами мадемуазель Клер, полная веры в правоту своих слов, величаво распахнула дверь, позволяя драгуну войти.
Эта легкость, с которой он был допущен в дом после столь продолжительных препирательств через дверь, показала Баньеру, что его надежды напрасны.
Но он, тем не менее, вошел, мрачный и сломленный; ему уж не мечталось увидеть Олимпию — он ведь понимал, что ее здесь больше нет, — но хоть взглянуть на комнаты, где она жила еще так недавно.
Увы! Не составляло труда убедиться, что молодая женщина и в самом деле уехала.
На каждом шагу он встречал следы ее поспешного отъезда.
Гостиная была вся заставлена сундуками, в которые мадемуазель Клер укладывала наряды хозяйки.
Миновав гостиную, Баньер вошел в спальню.
Он задыхался.
Спальня все еще хранила нежный и вместе с тем терпкий аромат молодой изысканной женщины; здесь витал запах ее духов, тех самых, с помощью которых Каталонке удалось обмануть аббата д'Уарака.
Этот аромат, как он знаком Баньеру! Сколько раз он опьянялся им, сжимая в объятиях ту, что ныне навек разлучена с ним!
Он упал на колени перед нетронутой постелью, схватил украшенную кружевами подушку, на которой обычно покоилась голова Олимпии, и покрыл ее поцелуями.
Рыдания переполняли не то чтобы грудь, но — выразимся точнее — само сердце Баньера, и вот они вырвались наружу, смешавшись со вздохами, стонами и невнятными восклицаниями.
Клер не без сочувствия смотрела на эту картину великой скорби: женщина всегда остается женщиной, она не чужда сострадания, но не к тем мукам, которые причиняет нам сама, — о, тут она беспощадна, — а к тем, что мы терпим по вине других особ ее пола.
Впрочем, надо вспомнить и то, что мадемуазель Клер уже давно находила Баньера весьма привлекательным юношей.
Истинное же страдание, в особенности любовное, всегда красит мужчину в глазах женщины.
— О господин Баньер, — проговорила она, — не стоит так уж убиваться. В конце концов, мадемуазель Олимпия ведь не умерла.
— Клер, моя милая Клер! — вскричал драгун, исторгнутый из ада этим утешением. — О, как ты добра! Ты ведь скажешь мне, где она, не так ли? Чтобы я мог последовать за ней, чтобы мог вновь…
— Я бы охотно это сделала, сударь, но я и сама не знаю, где мадемуазель.
— Как это ты можешь не знать, где она?
— Да вот так, не знаю.
— Но ведь ты укладываешь ее пожитки.
— Это верно, однако мне придется подождать письма, в котором она сообщит, куда мне их переслать.
— А это письмо, когда оно должно прийти?
— Понятия не имею.
— Но в конце концов ты хоть знаешь, куда она отправилась — в Париж или в Марсель?
— В Париж, сударь, это уж точно.
— Ты уверена, моя добрая Клер? — Да.
— И откуда такая уверенность?
— Потому что, когда они уезжали, господин де Майи сказал вознице: «По парижской дороге, через Ниверне».
— Господин де Майи! — возопил Баньер. — О! Так, значит, это правда, что она уехала с ним?
— Что до этого, господин Баньер, я бы не посмела скрывать это от вас.
— Боже мой! Боже мой! Клер, что мне делать, как теперь быть?
— Сдается мне, что не моего ума дело давать советы такому красивому, влюбленному и решительному малому, как вы, господин Баньер.
— О! Если бы я хоть знал, как бы проведать, где она, что с ней!
— Ну, об этом всегда можно справиться в особняке де Майи.
— Ты права, Клер, в особняке де Майи наверняка знают, где Олимпия, и потом, следуя за господином де Майи… Ах, Клер, дитя мое, Клер, ты спасаешь меня!
Вне себя от радости, он порылся в кармане, вытащил горстку луидоров, сунул их в ладонь Клер, еще раз пылко прижал к груди и покрыл поцелуями подушку и, сияя улыбкой, ринулся прочь из дома.
