Но Олимпия мужественно заставила себя притвориться, будто не замечает неподобающего поведения Баньера.
Что касается Каталонки, то она потихоньку отдалась удовольствию наблюдать, как за ней ухаживает этот перебежчик на театре любовных действий.
После репетиции Олимпия удалилась, Баньер же сделал вид, что не заметил этого.
Она возвратилась домой одна, ее никто не провожал.
А Каталонке было очень приятно причинить сопернице такую боль.
Вечером Баньер опять отправился в театр; Олимпия же в этот день не играла.
Увидев, что он уходит, она нахмурилась, но ничего не сказала.
Однако ее гнев возобладал над чувством собственного достоинства: она пришла на вечеринку, которую актеры устраивали на сцене, где Баньер, рассчитывая, что Олимпия появится здесь, все галантнее увивался вокруг Каталонки, чья игра в тот вечер была так же прелестна, как и ее наряд.
Баньер уже совершенно завоевал ее своим усердием поклонника, и она стала упрекать себя, что по ее вине этот бедняжка лишится свободы именно теперь, когда он влюбился в нее.
Ведь таким образом она воздвигла преграду своему собственному благу, а это, как заметит позже один великий дипломат, более чем преступление, — это ошибка.
Когда она увидела, что Олимпия, против обыкновения, явилась на театральную вечеринку, и поняла, что эта надменная Олимпия готова выйти на ристалище, чтобы отвоевать у нее своего любовника, Каталонка почувствовала, что ее обуревает дикая жажда победы.
Она выбрала минуту, когда Олимпия как раз окидывала их обоих мрачным взглядом, и спросила молодого человека:
— Так вы сказали, что находите меня красивой?
— Да.
— И что вы меня любите?
— Пламенно.
— И что раскаиваетесь, зачем не сказали мне этого раньше?
— Я говорил это и повторяю.
— Значит, я должна забыть, каким вы были неблагодарным и невнимательным?
— Забудьте об этом, прошу вас.
— Стало быть, вы хотите, чтобы я вас простила?
— Простите!
— Хорошо же! Чтобы вы не думали, что я буду вертеться, как флюгер, при одном дуновении вашего каприза, чтобы вы поняли, что моя привязанность искренна, глубока, запомните это, куда глубже и искреннее, чем иные страсти, которые выставляют напоказ…
Тут она метнула злобный взгляд в сторону Олимпии.
Баньер содрогнулся.
— Чтобы доказать вам это, — продолжала Каталонка, — я прошу вас прийти и поужинать со мной. Нам с вами надо поговорить о весьма серьезных вещах!
— Странный прием, — заметил Баньер, пытаясь обратить все в шутку, — странное приглашение! Вы зовете меня поужинать так, будто угрожаете.
— А вы взгляните на эти два орудийных ствола, под огнем которых я говорю с вами.
«Бедная Олимпия!» — подумал Баньер. И он отступил на шаг.
— Так вы согласны, не правда ли? — спросила Каталонка.
— Согласен ли я?!
— О, но я же вас знаю. Мне известно, какую власть кое-кто имеет над вами; я знаю, вы даже на такое неприличие пойдете, как пренебречь приглашением, лишь бы не рассердить кое-кого, кто нагнал на вас страху.
— Вот вам мое слово и моя рука, — отвечал Баньер.
— В десять часов, — сказала Каталонка.
— В десять часов, — повторил он.
Он не успел договорить: Олимпия метнулась молнией и встала между ними.
Баньер в замешательстве скрылся среди кулис.
Каталонка сжала кулаки с видом женщины, готовой постоять за себя. Олимпия, бледная и холодная, бросив мимолетный презрительный взгляд на Баньера, принялась мерить соперницу взглядом с головы до ног.
— У вас красивый наряд, — произнесла она нежным голосом, — и вы в этот вечер обворожительно-прекрасны.
Каталонка, ожидавшая брани и нападок, застыла в смущении.
— Вы находите? — пролепетала она.
— Вы так хороши собой, — продолжала Олимпия, — что можете внушать зависть женщинам и любовь — мужчинам. Я сильно подозреваю, что и мой возлюбленный проникся любовью к вам; но так как я не хочу ревновать, прошу вас ответить мне со всей искренностью, в самом ли деле он вас полюбил. О, скажите мне это, скажите без утайки: я нахожу вас достаточно красивой, чтобы не удивиться, если окажется, что вы завладели остатками моей привязанности.
Каталонка, довольная и сконфуженная одновременно, приготовилась было ответить, но при первом же ее движении у Олимпии вдруг вырвался ужасный крик.
Она только что заметила на ее унизанной перстнями руке кольцо г-на де Майи, тот самый рубин, который Баньер продал еврею, еврей — аббату д'Уараку, а Каталонка получила от этого последнего.
Олимпия бросилась к ней, впилась взглядом в ее руку, спеша рассмотреть его поближе, узнала кольцо и, чуть слышно вздохнув, лишилась сознания.
Услышав удар от ее падения на дощатый пол сцены, тотчас примчался Баньер. Он ни о чем не догадался и понял не больше, чем Каталонка. От горя потеряв голову, обо всем забыв, он просто подхватил Олимпию на руки и понес домой, проливая слезы и терзаясь отчаянием.
Когда ему удалось вернуть несчастную женщину к жизни, когда он на коленях встретил ее первый взгляд, он ужаснулся тому, сколько ненависти и гнева было в этом взгляде.
— Что с вами, ради Бога, моя дорогая Олимпия, что случилось? — забормотал он.
Она вырвалась из его рук.
— Что со мной? — отвечала она. — Вам это известно, не заставляйте меня повторять. А случилось то, что вы, обещавший мне любовь, сейчас вместо нее принесли мне свою жалость.
— О, вы не можете так думать!
— Вы только что предлагали свою любовь, — какую ничтожную любовь, я теперь знаю, — этой Каталонке; сейчас, из-за моей предательской слабости испугавшись, что ранили меня слишком глубоко, вы будете отрекаться от нее так же, как подле нее отрекались от меня.
— Никогда! Никогда!
— Не лгите! Имейте, по крайней мере, последнее мужество — мужество чести. Вы знаете, что я больше не смогу любить вас, так хоть постарайтесь оставить мне право вас уважать.
— Олимпия, ваши страшные слова заставляют меня леденеть от ужаса. Неужели в вас так мало снисходительности к измученной душе, больной ревностью?
— Ревность? У вас? — обронила она презрительно.
— О! Когда я увидел, что вы принимаете здесь этого волокиту, этого простофилю, этого аббата д'Уарака, застал его у ваших ног, услышал его оскорбительные предложения, я подумал, что он явился сюда не иначе как потому, что вы поощряли его ухаживания; я усомнился в вас, я хотел показать вам, как страдает тот, кто испытывает такие сомнения; что ж, я совершил ошибку, преступление, но простите меня, ведь я вас простил.
