— У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.
— Тогда позвольте сказать вам правду.
— Говорите.
— Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.
— Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!
— Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.
— Да, он говорил это, но он лжет.
— Поклянитесь!
— Чем?
— Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.
— Я клянусь вам, что он солгал, — сказала Олимпия. — Клянусь честью моей матери!
— Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?
— Этого я не знаю.
— О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.
— Кто же это?
— Допросите свою парикмахершу.
— Ее?..
— Да, эта женщина на все способна.
— Вы так считаете?
— Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.
— Да, правда.
— Тогда зачем было пускать ее обратно?
— Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня — вы хотите и ее прогнать?
— Не могу отказать себе в таком утешении. Олимпия позвонила.
Вошел лакей.
— Где парикмахерша?
— Сударыня, она только что отлучилась, — отвечал лакей.
— Так это она хлопнула дверью на лестнице?
— Да, сударыня.
— И откуда же она шла?
— Но я полагал, что она спустилась от госпожи. Олимпия и Баньер переглянулись, встревоженные.
— Ступайте, — сказала Олимпия слуге.
— Она подслушивала, — заявил Баньер, как только дверь за лакеем закрылась.
— Хорошо! А что она могла слышать?
— Нашу ссору.
— Увы! Мы ссоримся так часто, что это перестало кого-либо интересовать, — вздохнула Олимпия. — Ну да неважно: сегодня же вечером парикмахерша уйдет отсюда, раз вы этого хотите.
— Нет, нет! Я не хочу больше ничего, решительно ничего! Я, видите ли, потерял разум от любви, от бедности, оттого, что я вам в тягость. Я бы жизнь отдал за один-единственный год, но со ста тысячами ливров.
— Тогда перестаньте, наконец, играть, вы же всегда проигрываете. Сложите вместе деньги, что вы уже успели проиграть, и те, что вы проиграете в будущем, и, Бог ты мой, у вас будет нечто получше этой суммы в сто тысяч ливров: у вас будет душевное спокойствие, порожденное уверенностью в моей любви; тогда вы станете богатым, поскольку своим счастьем вы будете обязаны мне.
Произнося эти слова, Олимпия обняла Баньера с такой нежностью, что аббат, будь он здесь, несомненно умер бы от нестерпимой ярости.
XXX. ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПАРИКМАХЕРША ПРЕКРАСНО ВСЕ СЛЫШАЛА
Но аббат не мог их увидеть: он бежал прочь со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки.
Парикмахерша тоже мчалась, не жалея своих, и ворвалась к Каталонке запыхавшаяся, ошеломленная.
При виде ее Каталонка от неожиданности отпрянула назад.
— Все пропало! — выдохнула парикмахерша. Актриса подскочила:
— Как так?
— Этот Баньер вышвырнул аббата за дверь.
— Ясно. А потом?
— Потом? — Да.
— С минуты на минуту между Олимпией и аббатом неизбежно произойдет полное и окончательное объяснение.
— Никогда, если мы впрямь этого не захотим.
— Это как же, позвольте спросить?
— Очень просто. У аббата есть лишь одно средство разоблачить обман: увидеть меня при свете, когда я в нашем маленьком домике разыгрываю для него Олимпию. Если у него возникнут сомнения, он может прибегнуть к этому средству, и тогда нам в самом деле конец. Так давай договоримся с этих пор не принимать больше аббата в домике: не оставим следов, и он никогда ничего не обнаружит. Олимпия может сколько угодно сопротивляться, отрицать, бушевать — д'Уарак не поверит в ее невиновность.
— Да, но он и меня впутает в свою игру, — перебила ее парикмахерша. — Призовет к ответу, станет ссылаться на мое свидетельство, и мне придется заговорить.
— Что ж, ты заговоришь, и твое свидетельство погубит Олимпию.
— Да, но как это сделать?
— Ай-ай-ай! Тоже мне трудная задача! Будешь утверждать, что именно для Олимпии ты наняла дом, что приходила туда она, и тебе поверят, потому что скандальным историям всегда верят, а уж когда дело касается комедиантки — тем более.
Парикмахерша покачала головой.
— Ох, погорим мы на этом, — вздохнула она.
— Вот еще! Или ты успела выболтать наш секрет кому-то третьему?
— Я?! Никогда!
— Может, ты боишься Олимпии?
— Нет, но Баньера я боюсь.
— А что он, по-твоему, может тебе сделать?
— Баньер?! Да он меня прикончит!
— Э, пустое. Я его обольщу. С той минуты, как он поверит в виновность Олимпии, я стану казаться ему богиней Минервой.
— Говорю же вам, он убьет меня! Да и вас со мной заодно.
— Чепуха! Мы попросим аббата, чтобы он защитил нас.
— Он и аббата убьет.
— Ну, уж это сомнительно!
— О, вы его не знаете, — в раздумье протянула парикмахерша.
— Разве он такой бешеный, этот Баньер?
— Ох, да.
— Милый мальчик!
— Послушайте-ка меня хорошенько, — сказала парикмахерша. — Теперь уж не до шуток. Вам вздумалось удовлетворить свою прихоть и получить удовольствие, отняв у Олимпии ее любовника. Таково было ваше намерение, не правда ли?
— Чистая правда.
— Вам не суждено отнять у нее никого, кроме аббата.
— Это еще почему?
— Так уж написано на роду: Баньер никогда не изменит Олимпии.
— Еще раз спрашиваю: почему?
