Совершив все необходимые приготовления, аббат, чье сердце насилу вмещало распиравший его восторг, вступил в окутанные мраком покои за десять минут до назначенного срока.
Не сказав ему ни слова, аббата заставили ждать, и вот вместе с боем часов он услышал шуршание шелковой юбки по полу, что указывало на близость той, прихода которой он жаждал столь нетерпеливо.
Броситься навстречу, схватить свежую, пухленькую ручку, надеть на пальчик кольцо, купленное накануне у еврея, прильнуть к нему устами, прося прощения, — таково было вступление, к которому прибегнул аббат.
Разговор зашел о вчерашнем происшествии; нечего и говорить, что Каталонка со слов парикмахерши знала все, что там случилось. Поэтому мнимая Олимпия, осведомленная почти так же хорошо, как если бы она была настоящей, весьма натурально объяснила аббату, сколь недостойным выглядело его поведение и что там, то есть в доме г-на Баньера, остаются под запретом некоторые речи, вполне допустимые здесь, то есть под кровом г-на д'Уарака.
Бывают объяснения, которые, по сути, если подчас и выглядят невразумительно, то в деталях всегда убеждают. Вот и аббат, убежденный красноречивыми подробностями, понял свою вину, признал ее, повторно попросил прощения и тут же его получил.
К тому же у него были убедительные доводы, и он привел их.
— Надо было бы хоть как-то смягчить горечь разлуки, — пояснял он. — Не говорить с Олимпией иначе чем украдкой, под покровом темноты, в тайном убежище — это ли полное счастье?
Тут ему напомнили, что при его близорукости нет большой разницы между потемками и светом.
Аббат же возразил, что, хотя он приговорен к вечным потемкам, все же долгая разлука — это уже совсем другая статья.
Мнимая Олимпия громогласно возмутилась, протестуя против слова «разлука».
Но у аббата д'Уарака был тонкий ум: он заметил, что, кроме физического отсутствия любимого предмета, возможно отсутствие душевное, и оно всего нестерпимее.
В ответ послышался легкий смешок.
— Разве я не прав? — спросил аббат.
— Ни в малой степени.
— Но как же? Этот господин Баньер,' ваш полновластный господин, причем господин недостойный…
— Прошу вас, не будем больше говорить о господине Баньере, я так же не желаю слышать о нем у господина д'Уарака, как отказываюсь говорить о господине д'Уараке в доме господина Баньера.
— Но я, наконец, взбунтуюсь! — вскричал аббат. — Ведь там его любят, этого господина Баньера? Право, вы меня доведете до того, что я постараюсь избавиться от него!
— Его вовсе не любят, и вы это прекрасно знаете, — прозвучал нежный ответ.
— Тогда, — настаивал аббат, — почему бы вам не порвать с ним?
— О! К этому мы еще придем.
— Ну да, а я умру, дожидаясь этого!
— Смотрите, какой нетерпеливый!
— Но это так естественно!
— Вовсе нет, ведь если вас послушать, пришлось бы выгнать бедного малого вон!
— И что с того? Если вы его больше не любите…
— А ну-ка, прикусите язык!
— Я ревную.
— И в эту самую минуту, неблагодарный?
— Не скажу, что в эту минуту. Но я то и дело терзаюсь ревностью, и завтра буду, и во все то время, когда вас нет подле меня.
— Как же нам быть?
— Что ж, обещайте мне впредь обходиться с этим Баньером так пренебрежительно, чтобы он сам почувствовал, что вы разлюбили его.
— Ну, это мне труда не составит. Что ж! Теперь вы удовлетворены? Успокоились?
— Да, но дальше я буду уже не столь покладистым.
— Ой-ой-ой!
— Потому что буду любить вас все сильнее.
— В добрый час!
Однако не успела мнимая Олимпия дать это обещание, как Олимпия настоящая, и мы вскоре это увидим, поторопилась его нарушить!
В то время как связь аббата и Каталонки зиждилась, так сказать, на таинственности их свиданий, союз Олимпии и Баньера тоже держался на свой лад, хотя лад этот был беспорядочный. Олимпия отказалась от попыток поучать Баньера, а он и не думал отказываться от любви к ней и стремления внушать ответную любовь, так что, по временам доводя ее до отчаяния, он затем, сколь бы она ни упрямилась, умел снова вызвать у нее порыв нежности или великодушия.
Дело в том, что непреклонной Олимпия могла казаться лишь с виду: в глубине души она была добра.
А доброта — сила мужчины; в женщине это слабость.
Таким образом, в то самое время, когда Каталонка по настоянию аббата поручилась, что Олимпия никогда более не станет выказывать Баньеру любовь, способную возбудить ревность другого ее вздыхателя, Олимпия и Баньер, которых никак нельзя было посвятить в тайну этого обещания, напротив, обновили свой любовный договор в честь годовщины первой постановки «Царя Ирода».
Злосчастный аббат нагрянул в гости к нашим влюбленным, поспев прямо к десерту того пира, который они только что устроили в честь своей любви.
Празднество затянулось допоздна: Олимпия в тот вечер не была занята в спектакле, а Каталонка как раз дебютировала в новой роли.
Все выглядело так, будто обстоятельства сами собой заранее складывались с умыслом, ведущим к катастрофе: парикмахерша тоже была в театре — того требовали обязанности ее ремесла.
Д'Уарак явился к Олимпии в момент, когда его менее всего ожидали, особенно после пережитого им недавнего позора.
Следует заметить, что, со своей стороны, и аббат не предвидел той картины, которую он там застал.
В подобный час г-н Баньер почти всегда находился в игорном доме. Аббат, естественно, знал, что каждое событие имеет свою дату, но понятия не имел о памятной дате события, столь важного для Олимпии и Баньера.
Входя к ним в обычном для таких случаев одурманенном состоянии (любовники, тоже одурманенные, забыли вынуть из двери ключ), аббат налетел прямо на зеркало, висевшее в прихожей, приняв его за дверь, и увидел в нем отражение Олимпии и Баньера с бокалами шампанского в руках.
Д'Уарак замер, растерянно уткнувшись носом в эту картину.
Единственный лакей, которого несомненно отослали на кухню, доедал там остатки трапезы.
Разъяренный картиной, представшей перед ним в глубине стекла, аббат счел происходящее за предательство: развернувшись на каблуках, он устремился в столовую со всеми манерами ревнивца, а не любопытного, хозяина, а не гостя.
Он громко кричал, оглушительно хлопал дверьми и предстал перед любовниками, подобно Калхасу, бледным, с всклокоченными волосами.
При этом зрелище Олимпия и Баньер, которых годовщина, бисквиты и шампанское привели в состояние веселого возбуждения, двумя разными голосами издали единый возглас изумления, за которым последовал взрыв дикого хохота, довершивший бешенство и смущение аббата. Да и надо признать, что свет не видывал розыгрыша, столь жестокого по отношению к влюбленному, каким и был аббат, к тому же получивший при свидании накануне столь основательные заверения.
