— Что же нужно делать?
— Но я, собственно, толком не знаю…
Он совсем растерялся, этот славный человек. Комедиантом он был, священником тоже, но солдатом не был никогда.
— Ну же, — настаивала Олимпия, — время не ждет!
— Ваша правда. Но как же быть? Объясните мне поподробнее, что случилось.
Тут Олимпия поведала ему обо всем, что уже известно нашему читателю.
— Действительно, — пробормотал Шанмеле, — этот надушенный аббат наскочил на меня с вопросом: «Вы не знакомы с той дамой?»
— И вы назвали ему мое имя?!
— Разумеется.
— Я погибла! Это я, я сама погубила моего мужа!
— Нет, нет, послушайте, я хочу посоветоваться со здешним настоятелем…
— Воздержитесь от этого! Баньер был послушником; в этом качестве он должен был оставить у иезуитов самые неблагоприятные воспоминания; вероятно, они еще злы на него.
— Что ж! Пусть они на него злы, но они, по крайней мере, его не убьют.
— Что вы сказали?! — в ужасе закричала Олимпия. — Какое слово вы произнесли? Они его не убьют? Значит, те, другие, могут убить его?!
— Я этого не утверждаю.
— Говорите же яснее, во имя Неба! Что они способны захотеть сделать с Баньером?
— Ах, друг мой! — вздохнул Шанмеле, чрезвычайно удрученный тем, что выразился так неосторожно. — Я не знаю, но можно это выяснить, если сходить в казарму.
— Так пойдемте же в казарму! Скорее!
И, схватив Шанмеле за руку, она как одержимая потащила его к двери.
— Одну минуту, сударыня, — удержал он ее. — Я не волен просто так выйти отсюда; для этого мне нужно обратиться с просьбой, чтобы получить отпускную.
— Что это?
— Бумага, подписанная настоятелем, если угодно, пропуск, но как бы то ни было, он необходим, иначе привратник не откроет мне ворота.
И действительно, пришлось идти выпрашивать отпускную у настоятеля, который с флегматичной миной третьеразрядного деспота сказал Шанмеле:
— Сказать по правде, брат мой, у вас уж слишком мирские знакомства: вы часа не провели среди нас, а вам уже понадобилось выйти, притом с женщиной.
— Ах, отец мой, будьте человечны! — взмолился Шанмеле.
— Человечность, брат мой, не всегда может быть достаточной причиной, чтобы нарушать порядок.
— Но время же уходит!
— Ступайте, брат мой, однако поразмыслите о том, что мы отрекаемся на этой земле от всех семейных и дружеских привязанностей именно затем, чтобы не совершать поступков, подобных тем, какие вы делаете нынче вечером.
Шанмеле ничего больше не слушал: он выхватил у настоятеля испрошенную отпускную и вышел, пропустив впереди себя Олимпию, которая уже начала от нетерпения кусать себе ногти, и они поспешили к казарме.
Там их ждали куда более трудные переговоры.
Чтобы выйти от иезуитов, требовалось снять запрет посредством подписанной бумаги, войти же к драгунам можно было, только преодолев запрет мольбами.
Но караульный драгун держался непреклонно.
Пока Шанмеле убеждал часового, прибегая к логическим доводам, Олимпия проскользнула под карабином кавалериста и ринулась как безумная к кордегардии, которая, как она заметила, была освещена изнутри.
Яркий свет озарял помещение с высоким потолком, от лестницы до дверей запруженное множеством драгунов.
Никто не уступил ей дороги; к тому же часовой поднял шум. Ее схватили: она оказалась в плену.
Она хотела поговорить с комендантом, но ей сказали, что он занят по службе.
Она попыталась возмутиться, поднять крик, но была предупреждена, что ее свяжут, или ей заткнут рот, или попросту вышвырнут вон.
Эта угроза напугала ее больше, чем их грубость. Тем не менее она возвратилась к Шанмеле, который в конце концов, обращаясь то к одному офицеру, то к другому, добился, что его пропустили.
Олимпию это вдохновило. Она вспомнила, что некоторые офицеры, в том числе и комендант, ужинали с ней в Авиньоне, когда г-н де Майи в первый раз уезжал в Париж накануне своего бракосочетания.
Она попросила перо, чернила и с помощью Шанмеле написала коменданту трогательное письмо, в котором рассказывала обо всех своих приключениях и признавалась, что она была любовницей графа де Майи.
Письмо возымело эффект, на который она рассчитывала. Комендант соблаговолил принять ее.
В ответ на первые же сказанные ею слова он вскричал:
— Ах! Так это вы, сударыня, вы, которую я видел такой счастливой!
— Я снова стану счастливой, сударь, если вы мне вернете моего мужа.
— Вашего мужа? Баньер в самом деле ваш муж?
— Вот, сударь, перед вами достойный священнослужитель, который нас обвенчал.
— Ах! Боже правый! — пробормотал комендант, закрывая руками лицо.
— Сударь, сударь, — испугалась Олимпия, — что с вами? В чем дело? Не скрывайте от меня ничего.
— Увы!
— Я не малодушная девочка; я так люблю Баньера, что неизвестность относительно его судьбы для меня убийственна, не знать, в каком он положении, для меня пытка, которая хуже смерти.
— У вас есть отвага, — произнес офицер, — но, быть может, ее не хватит, чтобы вынести все то горе, что вас ожидает.
Олимпия побледнела. Она подошла к Шанмеле, как будто хотела найти в нем опору, которая вскоре будет ей необходима.
— Сударыня, — продолжал комендант, — послушайтесь моего совета, не насилуйте свою природу, требуя от нее большей решительности и твердости, чем у нее есть. Обопритесь на руку господина аббата и ступайте, оставьте нас.
— Оставить вас? А Баньер?
Эти слова были произнесены с выражением, не допускавшим ни увещеваний, ни спора; в ее взоре сверкнула такая молния, что офицер понял — этого взрыва ни погасить, ни остановить…
— Сударь, — продолжала Олимпия, которой молчание офицера придало сразу и дерзости и самообладания, — вспомните одно: я была обручена с Баньером на всю жизнь, вы понимаете, что это значит? На всю жизнь, то есть вплоть до могилы, и люди ни на миг не вправе разлучить то, что соединил сам Бог. Именем Господа, который нас слышит, я заклинаю вас вновь соединить меня с мужем.
— Просите у меня, сударыня, чего угодно иного, но что до этого…
— Как? Да разве Баньер совершил преступление? Что, Баньер вне человеческого общества?
— Баньер, сударыня, дезертир.
— Ну, и что же с ними делают, с дезертирами?
— Ах, сударыня…
