— Я слишком неподдельно удручен, чтобы принести господину Баньеру мои поздравления по поводу выпавшего ему счастья. Единственное пожелание, на которое у меня достанет сил, сударыня, и я верю, что это пожелание, столь искреннее с моей стороны, будет услышано Провидением, — это чтобы он сделал вас счастливой настолько, насколько вы того заслуживаете, чтобы он дал вам не меньше радости, чем хотел бы дать я, если бы на мою беду он не явился сюда, чтобы помешать мне в этом.
Сказав это, г-н де Майи как нельзя более почтительно поклонился Олимпии, растерянно сделал несколько шагов по ее гримерной, будто искал и не мог найти дорогу, и наконец вышел, оставив Олимпию и Баньера погруженными, при всем своем счастье, в такую печаль, глубже которой они никогда не испытывали.
Олимпия закрыла лицо руками, и было видно, как слезы скатывались между ее пальцами и капали на крышку стола, на которую она опиралась локтями.
Баньер, мрачный, неподвижный, онемевший, не пытался ее утешить; он чувствовал, как велика была та любовь, которой она только что пренебрегла; он постигал всю меру благородства этой души, которую только что беспощадно принесли в жертву их страсти.
А между тем мало-помалу театр пустел, и любовники остались одни в тишине, в потемках.
Господин де Майи продолжал свой путь, его шаг стал увереннее. Горе было так велико, так безутешно, что придало новую силу всему его телу.
Но духовно он был совершенно сломлен.
Под колоннадой театра граф заметил человека, сидевшего на скамье: прислонившись спиной к статуе, он преспокойно, без малейшего нетерпения покачивал одной ногой, заставляя ее приплясывать вокруг другой — неподвижной.
Шагах в двадцати от этого человека, глаза которого закрывала низко надвинутая шляпа, стояли в ожидании, обнажив головы, два лакея в ливреях дома Ришелье.
Майи не хотел быть замеченным и решил быстро пройти мимо этого человека.
Но, едва они поравнялись, тот встал.
— Э! — вскричал он. — Майи!
Граф порывисто обернулся: ему показалось, что он узнал этот голос.
— Господин де Ришелье? — сказал он.
— Добрый вечер, Майи.
— Добрый вечер.
— Как дела?
— Хорошо.
— Я тебя жду!
— Меня?
— Без сомнения; ты же видишь, все разъехались, зд е с ь больше никого нет, кроме нас с тобой.
На слове «здесь» он сделал многозначительное ударение. Граф остановился, не отвечая ни слова.
— Так что ж, мой бедный Майи, — заговорил Ришелье, — я ведь спросил тебя, как идут дела.
— А я тебе ответил, что хорошо.
Ришелье покачал головой.
— Ну да, все прекрасно, — повторил граф, — и в бенности я восхищен тем, что встретил здесь тебя.
— Ах, вот как!
— Ты мне окажешь услугу.
— Охотно, дорогой друг.
— Ты постараешься помочь мне уладить это дело.
— Какое дело?
— Да, знаю, задача трудная. Но если ты один раз сит завязать…
— Что такое?
— … то и затянуть второй узел тебе, вероятно, по силам.
— Какой еще узел?
— Э, черт возьми, да в этой венской истории.
— А! Очень хорошо.
— Сам видишь.
— Я как раз для этого тебя и ждал.
— Стало быть, это осуществимо?
— Вполне.
— А король?
— Какой король?
— Людовик Пятнадцатый.
— Ты о чем?
— Он не слишком взбешен?
— Взбешен? Чем?
— Моим отказом.
— Король даже понятия не имеет, что ты отказывался.
— Он этого не знает?
— Теперь ты поймешь, мой дорогой, друг я тебе или не друг.
— Да.
— Так вот, если мы друзья, не мое дело навлекать на тебя немилость.
— Ах, герцог! Какая доброта! — заметил Майи с усмешкой, горечь которой он тщетно пытался скрыть.
— Ох, не смейся, Майи, этот герцог де Ришелье лучше, чем ты о нем думаешь, и ему пришлось потрудиться, чтобы сохранить твое доброе согласие с королем.
— Тогда можешь мне поверить, что моя благодарность столь же велика, как твои заслуги.
— Следовательно, она огромна, и ее хватит, чтобы удовлетворить мои требования. Стало быть, ты решился?
— Да, я хочу уехать из Франции.
— Ты совершенно прав.
— Я хочу отправиться на край света.
— Остановись в Вене, удовольствуйся этим; Вена достаточно далеко, сам увидишь.
— О, то горе, что я ношу с собой, — вздохнул Майи, прижимая руку к груди, — оно, уж будь покоен, герцог, не отстанет от меня и там.
— Твоя правда, горе обычно галопом скачет вслед, это я знаю, хотя сам не испытывал ничего серьезнее огорчений. Бедняга Майи!
— Да, посочувствуй мне.
— Почему бы и нет, если ты впрямь достоин жалости.
— Ты в этом сомневаешься?
— Полно! Не станешь же ты меня уверять, будто сожалеешь о своей жене?
— Я ни о чем не сожалею.
— Да нет, ты горюешь об Олимпии; но что ты хочешь, мой любезный граф, эти чертовы театральные дамы, стоит им набраться закулисных замашек, становятся совершенно неукротимыми. Ах! Женщина, когда уж от рук отбилась, стоит десятка мужчин; но эта, мой бедный друг, тебя славно провела.
— Ах, тебе и это известно?
— Как будто я могу чего-нибудь не знать! Но с ней уж, по крайней мере, ты мог бы рассчитаться.
— Мстить Олимпии?
— Если не хочешь мстить женщине, можешь хоть с мужчиной расправиться.
— С мужчиной?
— Ну да, он ведь как будто был завербован в Лионе в твой драгунский полк? Разве он не является чем-то вроде дезертира?
— Ах! — воскликнул Майи, поднося руку ко лбу. — Ты меня наводишь на мысль… Несчастный!
Потом, вновь обратившись к Ришелье, он сказал:
— Ну же, герцог, покончим с этим скорее. По твоим словам, ты меня ждал?
— Да, и я здесь оказался очень кстати.
— Почему? Ну, не будем медлить!
— Потому что не успел ты получить рану, как я принес лекарство.
— Объяснись.
— Ты хочешь отправиться в Вену?
