Сходив посмотреть на своих лошадей, он нашел, что они выглядят плохо.
А между тем во всей Европе ни у кого не было более красивых коней.
То был дар турецкого султана и потомство английских лошадей, которых Дюбуа привез из Лондона, когда он ездил туда, чтобы добиться подписания договора о союзе четырех держав.
При виде этой ужасной меланхолии, постигшей короля, все трепетали. Король заболеет, сляжет? Неужели господин герцог Орлеанский встал из могилы, чтобы подсыпать ему яду?
Ведь, как известно, начиная с 1715 года, при любом недомогании Людовика XV тотчас разносился слух, что он отравлен господином регентом.
Король болен, ах, какой удар!
Сам он еще и слова не успел вымолвить, а весь Версаль из конца в конец уже облетела весть, что король заболел.
Повсюду можно было видеть придворных, тотчас напустивших на свои физиономии то же выражение, что было на лице короля, и все они бранили врачей.
Тем не менее около полудня король соблаговолил сесть на лошадь и Ришелье получил разрешение его сопровождать.
Для прогулки Людовик XV выбрал малый парк и поскакал в сторону прудов.
Ехал он подобно Ипполиту, повесив голову, не говоря ни слова.
К нему приблизился Ришелье.
— Государь, — сказал он, — простите мое усердие и мою преданность вам; возможно, мои слова оскорбят ваше величество, но мои побуждения оправдывают меня.
— Говорите, герцог, и не бойтесь досадить мне, — отвечал король. — Разве вы не один из моих друзей?
— Как вы добры, государь!
Ришелье поклонился, ткнувшись лицом в конскую гриву. Потом он заговорил вновь:
— Я вижу, что вашему величеству скучно.
— Это правда, герцог, — отвечал король, — но как вы заметили?
— Государь, король ваших лет и при вашей красоте, могущественный монарх с таким лицом, как у вас, не должен вот так склонять голову и угасшим взором смотреть себе под ноги.
— Ах, герцог! У каждого свои печали, будь он хоть королем.
— Вашему величеству угодно, чтобы я вас утешил?
— А что вы сделаете для этого?
— Прочту вам мораль, государь.
— О! Непременно вас выслушаю, особенно если речь идет о морали.
— А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?
— Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением «мораль во вкусе Ришелье».
— Значит, ваше величество позволит?
— О да, я вам приказываю: развлеките меня.
— Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?
— Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.
— Государь, — отвечал Ришелье, — я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.
— Это мне известно, герцог, по крайней мере ваша репутация такова, а сколько прекрасного можно узнать, когда тебе поведают что-нибудь из былого.
— Так вот, государь, — я совсем не фат, я никогда не видел надобности им быть.
— Не фат?
— И все же, государь, то, что обо мне рассказывают, чистая правда.
— С чем вас и поздравляю. Но как же тогда вы действовали?
— Как я действовал?
— Да. Ведь чудесные любовные истории выпадают на долю не каждому.
— Нет, государь, ваша правда: они случаются только с теми, кто ищет их и умеет находить.
— Это не королевское ремесло.
— В таком случае, государь, ремесло короля состоит в том, что вы и делаете, — иначе говоря, в том, чтобы изрядно скучать. Я же, простой дворянин, не будучи королем, а стало быть, не имея царственных причин уважать скуку, всегда избегал ее как только мог. Поэтому, когда я был в возрасте вашего величества, смотреть на меня было одно удовольствие: взгляд живой, губы розовые, аппетит неутолимый, а сам легок как птичка. Видите ли, государь, надо признать, что лишь при таких условиях можно хорошенько позабавиться.
— Значит, я никогда не научусь развлекаться, герцог.
— Почему же, государь?
— Хорошо, а что бы вы делали на моем месте?
— О, это я берусь объяснить вам в два счета. Начнем с того, что вам все подвластно, не так ли?
— Ну да, — Людовик XV попытался улыбнуться, — по крайней мере, так мне говорят.
— Я не настолько враг самому себе, чтобы убеждать ваше величество, будто общение со мной лишено всякой привлекательности, и все же полагаю, что у вашего величества есть возможность найти общество еще более приятное.
— Да, Боже мой, где же?
— Это лестно для меня, государь, — то, что вы сейчас сказали. Но вашему величеству стоит лишь немного поискать — не среди мужчин, этого не скажу, потому что я и впрямь один из наименее нудных мужчин, но среди дам.
— О герцог! — пробормотал, краснея, король.
— Ах, государь, — продолжал Ришелье, — есть одна истина, с которой надо согласиться: если для женщины мы милее женщин, то и они со своей стороны милее для нас, чем мужчины.
— Вы так полагаете, герцог?
— А вы сами попробуйте, государь.
— Э, герцог! — воскликнул король в нетерпении, которое привело его собеседника в восторг. — Вы все повторяете: «попробуйте, попробуйте». А как, по-вашему, я мог бы попробовать? Будто это уж так легко — выбрать себе женщину, взволновать ее?
— Прежде всего, государь, — отвечал Ришелье, — король, да еще с вашей наружностью, никогда не волнует только одну женщину или, говоря точнее, он волнует всех женщин. Я вам это говорю исходя из моего темперамента, но извольте поверить, государь, что, будь я королем, все дамы моего двора были бы взволнованы. Таковы королевские права. Я бы царствовал над женщинами так же, как над мужчинами, причем над женщинами — в первую очередь. Но что делать?.. Ваше величество упускает одну возможность за другой; у женщин ваше величество вызывает робость, разжигая в них страсти, которые вы отказываетесь гасить. Государь, ваш предок Генрих Четвертый был куда милосерднее.
— Он был милосердным сверх меры, герцог.
— А кто обижался на это?
— Народ.
— Государь, вспомните народные песни: вот где вы услышите истинное мнение общества, а сверх того, как говорится, подлинный глас Божий.
