Пока достойный лакей отсутствовал, король перебирал в памяти все нравоучения, слышанные им от своего наставника, от придворных моралистов и от покойного монарха, а поскольку в тот вечер их поучительные выводы наиприятнейшим образом соответствовали его умонастроению, король был склонен думать, что руководствоваться ими отрадно.
Ему до того не терпелось отправиться к жене, что он уже собственноручно положил на подушку свою шпагу, которую камердинер согласно этикету должен был класть между стеной и ложем в опочивальне королевы, но тут вдруг Башелье вошел с таким потрясенным видом, что король, будь он склонен к подозрительности, тут же понял бы, что тот несколько переигрывает.
Людовик XV был уже готов идти.
— Что случилось? — спросил он, задержавшись на пороге.
— Ах, государь, останьтесь у себя! — отвечал Башелье.
— Да что такое?
— Государь, королева…
— Королеве нездоровится?
— Нет, государь; по крайней мере ее величество ничего такого не говорили, да и я этого не думаю.
— Вы ее сами видели?
— Да, государь, и цвет лица у ее величества был великолепный, но…
— Так что же?
— Ее величество приказали передать королю, что сегодня вечером они желают побыть в одиночестве.
Изумленный, Людовик устремил на камердинера свои большие голубые глазами.
Королеве далеко не всегда удавалось скрыть отвращение к ночным визитам супруга, но еще никогда она не отказывалась принять его.
Людовик XV был этим так ошеломлен, что, онемев, он застыл на месте.
— Как это странно, не правда ли, государь? — сказал Башелье.
— Действительно, весьма, — промолвил юный король, весь красный от досады и гнева.
— Настолько странно, — продолжал лакей, — что я позволил себе попросить королеву это повторить, как будто бы я не совсем понял.
— И она это повторила?
— Как нельзя более ясно.
— Башелье, — сказал Людовик XV, — королева, верно, больна.
— Нет, государь; но сдается мне, у королевы свои идеи.
— Что ты называешь ее идеями, Башелье?
— Позволит ли ваше величество мне, вашему верному и преданному слуге, высказать всю правду?
— Говори, мой добрый Башелье, говори… тем более что я и сам прекрасно знаю: ее величество, будучи, кроме всего прочего, холодной по натуре и темпераменту, еще и воображает, будто ублажать своего мужа — занятие, противное Небесам. Не правда ли, Башелье, ты именно это хотел сказать?
— О! Отчасти да, государь, признаюсь.
— Это простительно, Башелье. Господь превыше всего.
— О государь!
Тут на губах Башелье мелькнула легкая улыбка, которую даже сам Вольтер признал бы в достаточной мере безбожной.
Король заметил эту улыбку, и она навела его на размышления.
— Говори, — приказал он.
— Государь, то, что отметили ваше величество, наполовину справедливо, и темперамент у королевы вправду очень холодный. О! Иного и помыслить нельзя…
— Как это иного нельзя помыслить? — удивился король, сбитый с толку намеком Башелье.
— Да, государь, потому что любая другая женщина, будь она замужем за королем, да еще таким, как вы, то есть красивым юношей, который весь так и сияет молодостью, так и бурлит, переполненный силой и страстью…
Король снова покраснел, на этот раз от удовольствия и вожделения.
— В конце концов, — промолвил он со вздохом, — королева не то, что эта любая другая женщина, вот и все. Что ты хочешь, Башелье, вот такая беда.
И он снова вздохнул.
Башелье почувствовал, какую пустоту в укладе жизни короля несут последствия этой ночи.
Он не успокаивался, так как решил использовать возможность, которая по воле обстоятельств представилась ему.
— Это не важно! — заявил он. — Главное, что король несчастлив, и как же не прав был один мой знакомый офицерик из гвардии, когда он говорил, что счастлив, как король!
— А почему он это говорил? — спросил Людовик XV.
— Потому что, когда этот парень возвращался из Поршерона или из Сен-Манде, его ждала пара пухленьких ручек, распростертых для объятия.
Людовик XV нахмурил брови.
— И видите ли, государь, — продолжал Башелье, — что бы там святые отцы ни проповедовали, а молодость есть молодость, то есть золотое времечко, которое для королей проходит так же быстро, как и для всех прочих смертных.
Истина эта была столь неоспорима, что Людовик, обескураженный до глубины души, рухнул в кресло.
— Что делает ваше величество? — осведомился Башелье после нескольких минут молчания.
— Мое величество скучает, Башелье, — мрачно отозвался король.
Потом, поднявшись с места, он объявил:
— Но я не вечно буду скучать, Башелье, обещаю тебе.
— Ах, государь! Это вы доброе слово сказали.
— Значит, вы уверены, Башелье, что королева вовсе не больна?
— О государь, благодарение Создателю, в этом я готов поклясться, а впрочем, здесь есть врачи, они могут успокоить тревоги вашего величества, если есть в том нужда.
— Отлично. Башелье, поскольку королева отказывается исполнять долг
[55]
, с сегодняшнего дня вы больше не будете приносить мои туалетные принадлежности в ее покои.
Как только камердинер помог королю лечь в кровать и и проследил, как справляется со своими обязанностями дежурный, он тотчас ускользнул и, сияя, помчался к г-ну де Ришелье, спеша сообщить ему эту благую весть.
Так по вине каприза, вялости и недомыслия королевы, женщины не в меру честной, одна-единственная фраза изменила лицо всего царствования и судьбы Франции.
LXXXIV. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV ТАКЖЕ ПРЕНЕБРЕГАЕТ СВОИМ СУПРУЖЕСКИМ ДОЛГОМ
На следующий день утром, после довольно скверной ночи, проведенной на своем одиноком ложе, Людовик XV заметил среди придворных, собравшихся к его пробуждению, герцога де Ришелье.
Король был угрюм.
Если уж любое частное лицо, плохо выспавшись, оказывается не духе, то у короля на это еще больше оснований.
Он отказался ехать на охоту, отказался от утреннего концерта и к мессе отправился с самым рассеянным видом.
Поел король совсем мало и без удовольствия.
Но зато он много брюзжал.
