— Он безнадежен! Безнадежен! — простонал Шанмеле с неподдельной скорбью.
— Ну же, дорогой аббат, — сказал Баньер, — не будем сердиться: вспомните, что, прежде чем стать святым, вы были человеком; подумайте, что никогда еще человеческое существо не подвергалось таким страданиям, как я; и если после того, как вы принесли себя в жертву Церкви, в груди у вас сохранилось живое сердце, позвольте этому сердцу смягчиться жалостью ко мне, ближнему вашему. Не следует творить дела Господни, дорогой господин де Шанмеле. Бог так силен, так всемогущ, уж поверьте мне, что ему всегда удается самому справляться с ними.
Эти слова Баньер произнес с таким пылом и, главное, с такой убедительностью, что его собеседник был тронут и, похоже, иезуит в нем начал уступать место прежнему лицедею.
— Ну же, давайте разберемся, — обратился к юноше Шанмеле. — Ведь у вас теперь есть то, чего вы хотели, не правда ли?
— У меня?
— Ну да. Вы же получили свободу, к которой так стремились.
— Это верно, да только от этого я стал еще несчастнее.
— О вечная людская непоследовательность! — вскричал аббат.
— Господин де Шанмеле, — произнес Баньер, молитвенно складывая руки, — хотите оказать мне услугу?
— Да, Бог ты мой, да! — воскликнул Шанмеле с видом человека, который чувствует под ногами скользкий склон. — Очень хочу, но при одном условии: что вы меня не впутаете во что-либо такое, что воспрепятствует моему спасению.
— О, будьте покойны, со мной вашему спасению ничто не угрожает, я буду печься о нем так же, как о моем собственном.
— В таком случае я осужден, — вздохнул Шанмеле.
— Да не тревожьтесь вы, право.
— Ну что ж, тогда говорите. Так в чем дело? Почему вы молчите?
— О, какой же я несчастный!
— Что там у вас еще, а?
— То, что вас возмутит, мой дорогой господин де Шанмеле.
— После всего того что я уже видел с вашей стороны, господин Баньер, сделать это будет трудновато. Я хорошо подготовлен, дерзайте.
— Нет, я не смею.
— И все же говорите.
— Господин де Шанмеле…
— Ну же!
— Так вот, вы мне сказали позавчера, что у вас в друзьях — дворянин королевских покоев.
— Господин герцог де Пекиньи. Все правильно.
— Что ж! Вы можете стать моим спасителем.
— А, я понял.
Баньер покосился на Шанмеле, несколько озадаченный таким преждевременным пониманием.
— Да, — продолжал Шанмеле, — вы желаете, чтобы я поспособствовал вашему исключению из шарантонских списков; это можно сделать.
— В самом деле, если угодно, с этого надо начать.
— Что значит начать?
— Да, я об этом не подумал.
— Тогда о чем же вы думали?
— Дорогой господин де Шанмеле, Олимпия дебютировала во Французской комедии.
— Да, в роли Юнии, в которой, как говорят, она была пленительна.
— А-а! Тем лучше!
— Черт возьми, — забывшись, вздохнул аббат, — какой у нее дар! Помните, как она говорит в той сцене с Брита-ником… Погодите… Минуту…
Как много раз, — увы! — коль все сказать должна я. -
Дрожала я за вас, открыться вам желая.
Как робко прятала я вздохи мук своих
И, ваших глаз ища, бежала прочь от них!
Как тягостно молчать наедине с желанным,
Самой его казнить сомненьем непрестанным,
Когда один лишь взгляд сомненье мог сберечь!
Но и слезам тот взгляд велел бы долго течь!
Ах! Тайно трепеща от страсти незабытой,
Себя не смела я считать надежно скрытой:
Тоскующий мой взгляд был вечно начеку -
Казалось, бледностью предам мою тоску.
Ждала я, что Нерон, глумясь над ложью тщетной,
Вам пожелает мстить за трепет мой запретный,
Страшилась, что любовь прорвется из сердец,
И вовсе не любить хотела б наконец!
[54]
Последние слова Шанмеле произнес с такой силой, что рыболовы-удильщики повернули головы, а Баньер захлопал в ладоши.
— Браво! — закричал он. — Браво, мой дорогой аббат! Ах! Не будь вы иезуитом, каким наставником актеров вы могли бы быть! Скажите, неужели время совсем упущено и вам уже поздно к этому вернуться?
— Несчастный! — вскричал Шанмеле, чувствуя, что склон, по которому он позволил себе соскользнуть, немножко слишком мирской. — Несчастный! Вы не только себя губите, но и меня вместе с собой!
— Дорогой господин Шанмеле! — начал было Баньер.
— Прочь, демон! — вскричал аббат, обращаясь в бегство. Но Баньер удержал его, не дав сделать и двух шагов.
— Господа, — сказал один из рыболовов, более нетерпеливый, чем прочие, — если вы намерены здесь устраивать весь этот шум, надо нас предупредить, и мы уйдем. С тех пор как вы здесь, клёва больше нет.
Шанмеле почувствовал всю справедливость этого замечания и, понизив голос, шепнул Баньеру:
— Что ж! Говорите немедленно, чего вам от меня надо, а я уж посмотрю, возможно ли это.
Двое друзей, ибо наперекор или даже благодаря тому, что произошло между ними, мы вправе присвоить им этот титул, — так вот, двое друзей отошли на несколько шагов, и Баньер, казалось успевший за это время принять некое решение, заявил:
— Так вот, отец мой, речь идет просто о том, чтобы; попросить у господина де Пекиньи приказ о дебюте.
— Для кого? — поинтересовался Шанмеле.
— Для меня, — ответил наш герой.
— Для вас, Баньер?! — вскричал Шанмеле. — Просить Пекиньи о вашей вечной погибели?
— Ну вот, именно это и нужно, дорогой господин де Шанмеле.
— Ах, мой добрый друг!.. Нет, с этим покончено. Я не стану орудием вашей погибели. Примите лучше временные страдания в этом мире, зато не будете вечно гореть в аду.
— Дорогой господин де Шанмеле, если до этого дойдет, тогда и подумаем, что делать, а пока…
— Да, а пока станем потакать в себе зверю, материи, плоти… Ну уж нет!
— Э, Боже правый! Ничто ведь не мешает ублажать и дух вместе с прочим! Когда человек так влюблен, как я, в этой любви, милый аббат, готов поклясться, дух настолько же замешан, насколько и плоть.
