концов пришить клочок латыни к хвосту фразы своего господина.
— Итак?.. — обронил г-н де Флёри.
— Итак, монсеньер, завтра утром вам надо будет повидать королеву.
— Чего ради?
— Погодите; для начала просто повидайте ее величество.
— Мне как раз пора передать ей деньги, вот я и сделаю это сам.
— Повод великолепный. Только уж принесите жертву, монсеньер: накиньте сотню луидоров, поверьте мне, так надо.
Старец покраснел: удар достиг цели.
С Фрозиной Гарпагону сладить было проще.
— Пойдите, стало быть, к королеве, монсеньер, и скажите ей, что, поскольку я сложил с себя полномочия, нужно направить нового посла к немцам, ее друзьям и ее родственникам.
— Ах, так вы слагаете с себя полномочия, герцог?
— Ну, послушайте, четыре года — это, по-моему, срок достаточный. Пора уступить другому.
— И тут я предложу Майи.
— Совершенно верно.
— Королева откажет.
— Нет.
— А я вам говорю, откажет.
— Но почему?
— Потому что Майи не знает немецкого языка.
— Научится, если просидит там, как я, четыре года. К тому же королева слишком добрая христианка, чтобы отказаться поспособствовать спасению души Майи.
— Спасению его души?
— Черт побери! А чем еще, по-вашему, он может заниматься в Вене? Время, которое там проводишь, стоит многолетней военной кампании; год в Вене — то же, что два года в чистилище.
— Но что я ей скажу, чем оправдаю свою просьбу?
— Вы скажете… вы скажете, что в Париже Майи губит себя, что у него гарнизонные привычки, что он увлекся карточной игрой.
— Проклятье! Но деньги-то его.
— Вы скажете, что он содержит любовниц, девиц из театра, и это заставляет его супругу страдать.
— В добрый час, герцог! Вот поистине уважительная причина, и это я могу сказать с чистой совестью.
— Еще бы! Бедная госпожа де Майи! Она не далее как сегодня ночью поведала мне обо всех горестях, что причиняет ей ее муж; она утопала в слезах — душераздирающее зрелище.
— О, я полагаю, что к подобным жалобам королева и в самом деле не останется безучастной.
— Таким образом, вы внушите ее величеству мысль попросить у вас место посла в Вене в качестве наказания для Майи и позволите ей вырвать у вас это обещание.
— Прекрасно! А потом что?
— Потом, монсеньер?
— Да.
— Ну, потом госпожа де Майи, если пожелает, скажет вам, что нужно, чтобы сделать ее вполне счастливой; или, если она категорически не захочет этого объяснять, перед вами господин Баржак, он вам все скажет… по-латыни.
— Господин де Ришелье, — произнес Флёри, — ваш совет — чистое золото; я последую ему с безукоризненной точностью. Завтра утром ее величество попросит у меня место посла в Вене для господина де Майи.
— И вы это одобрите?
— Сначала посоветуюсь с королем, — вставил Флёри с усмешкой, быть может немного слишком демонической для христианского прелата.
— Не соблаговолит ли монсеньер уведомить меня о результате, чтобы я мог успокоить эту бедняжку, госпожу де Майи?
— Я пошлю курьера, господин герцог.
— Здесь могло бы быть недурное средство, монсеньер.
— Продолжайте.
— Этот господин де Ришелье, — вмешался Баржак, величаво покачав головой, — кажется мне настоящим Нестором.
— Это из-за моего возраста, господин Баржак?
— Нет, господин герцог, это из-за меда, который источают ваши уста.
— Или настоящим святым Иоанном Хризостомом! — подхватил Флёри. — Ах, да, тут уже нужен греческий, это, Баржак, тебе не по зубам.
— Господин кардинал вполне пробудился, — холодно заметил старый слуга. — Сразу видно по блеску ума.
Флёри расхохотался: лесть его проняла.
— Слушаю вас, — сказал он герцогу. И Ришелье снова заговорил:
— Монсеньер, я друг этого бедняги Майи, его истинный друг.
— Это очень заметно, — усмехнулся прелат, — по тому, сколь ревностно вы о нем печетесь.
— Кроме того, я очень люблю его жену.
— Герцог, герцог, уж не полюбите ли вы ее до такой степени, чтобы королю когда-нибудь пришлось приревновать ее к этой дружбе?
— О монсеньер, говоря так, я имел в виду, что люблю ее умозрительно.
— На том и поладим, принимая во внимание последнее слово: оно великолепно.
— Итак, монсеньер, я прошу, чтобы все эти милости, которые обрушатся на Майи, постигли его через мое прямое посредничество. То есть, к примеру, чтобы его посольский аттестат, если он будет подписан, был вручен не кем иным, как…
— Вы с ним поссоритесь, герцог.
— Готов рискнуть.
— В самом деле?
— У меня на то свои причины.
— Какое глубокомыслие придала вам Вена, мой любезный герцог!
— О, вы еще не все знаете, монсеньер!
— Берегитесь! Вы меня пугаете.
— Ну уж нет, у монсеньера слишком верный глаз, чтобы я когда-либо мог вызвать у его преосвященства головокружение. Стало быть, этот аттестат…
— Я пришлю его вам домой.
— Монсеньер, вы слишком добры ко мне.
— Только объясните мне, какую выгоду вы можете из этого извлечь.
— А вот какую, монсеньер: я окончательно поссорюсь с Майи.
— Ну, и что из этого?
— А то, что, порвав с мужем, я смогу давать жене добрые советы.
— Optime!
[51]
— вскричал Баржак.
— Не правда ли? — обронил Ришелье. — Ах! Вы увидите, какими я располагаю возможностями, а когда Майи вернется из Вены, увидите, что он будет об этом думать.
Флёри и Баржак залились тем беззвучным смехом, который присущ священнослужителям.
Что касается Ришелье, то он был так доволен всем тем злом, какое ему удалось сотворить, что продолжал хохотать по дороге к карете, и еще долго потом, уже сидя в ней.
А правитель Франции меж тем вновь забрался под одеяла, предварительно немножко позлословив с Баржаком о Ришелье.
Баржак же, чувствуя, что он не в меру возбудился, вновь принялся думать о молинистах и квиетистах и с помощью стакана подслащенной воды с миндальным молоком снова обрел сон и покой.
