— А! В добрый час! — сказал Шанмеле. — Вот об этом стоит поговорить.
— Как бы там ни было, в театр я больше не вернусь.
— В самом деле? — просиял Шанмеле.
— Я более не увижу Олимпию.
— Даете слово?
— Зачем мне видеть ее, — сказал Баньер, — если она меня разлюбила?
— Откуда вы знаете?
— Я ее видел.
— Когда?
— Вчера.
— Во сне?
— Нет, наяву.
— Ну, вот! Опять вас обуревает безумие.
— Да не бойтесь, а если вы думаете, что я брежу, спросите у стражника, не приходила ли сюда вчера женщина, чтобы на меня посмотреть.
— В самом деле, когда я выходил из заведения, туда входила дама.
— В сером платье?
— Да.
— И в розовой накидке?
— Вроде бы так.
— Что? Вы говорите «вроде бы»?
— Разумеется: при виде женщин я потупляю взор.
— Досадно; в противном случае вы бы ее узнали.
— Она была не одна, — не без робости рискнул заметить Шанмеле.
— Да, знаю, она шла об руку с важным вельможей. Так вот, та женщина была Олимпия.
— И ее посещение…
— Это посещение, аббат, сделало меня несчастнейшим из смертных.
— Отчего же?
— Потому что оно мне доказало, что у нее жестокое сердце.
— Так она знала, что вы здесь?
— Нет, не знала, по крайней мере, мне так показалось.
— И она прошла мимо, не заметив вас?
— Напротив, она меня узнала.
— В самом деле? И что же она вам сказала?
— Ничего. Я лишился чувств, а она поспешила скрыться, испугавшись, что может себя скомпрометировать.
Аббат покачал головой.
— Ах! — вздохнул он. — Если все, что вы сказали, правда…
— Чистейшая правда, аббат.
— Очень некрасиво; правы те, кто утверждает, что женщина несет мужчине погибель.
— Значит, вы находите это подлым, не так ли?
— Это мерзко!
— В добрый час!
— Стало быть, вы излечились?
— Вполне.
— Вы меня в том заверяете?
— Я вам клянусь!
— А чем вы мне докажете, что ваш недуг прошел?
— О, господин аббат! Вспомните, как Иисус укорял святого Фому за его неверие.
— Иисус был Иисусом, а вы всего лишь Баньер.
— Увы! — вздохнул несчастный молодой человек. — Я тоже был поднят на мученический крест, и меня увенчали терновым венцом, шипы которого куда как остры.
— Нельзя сравнивать! Что до меня, я был бы счастлив, если бы вы мне доказали, что новые безумства у вас исключены.
— Так посмотрите на меня хорошенько, убедитесь в моем хладнокровии, коснитесь моей руки, положите ладонь мне на грудь: пульс не учащен, биение сердца ровное, все мертво, за исключением раскаяния и веры.
— Что ж, друг мой, — сказал Шанмеле, — вот теперь вы таковы, каким я желал вас видеть. Стало быть, вы ничего более не чувствуете к этой женщине?
— Ровно ничего.
— И никакого стремления к этой злополучной театральной жизни, на путях которой гибнет столько душ?
— Можно сказать, что, для того чтобы принудить меня туда вернуться, потребовался бы приказ короля.
— Превосходно! Чем дальше, тем лучше!»
— Я даже могу дать вам еще одно доказательство.
— Какое?
— О, это уж самое веское доказательство.
— Ну же?
Баньер извлек из кармана, из-за подкладки своей одежды, если не из-под собственной кожи такой великолепный перстень, что у Шанмеле вырвался возглас изумления.
Это было то самое кольцо, которое г-н де Майи подарил Олимпии, Баньер продал еврею Якобу, д'Уарак выкупил и подарил Каталонке и которое, наконец, он сам, Баньер, перед тем как покинуть Лион и отправиться в погоню за Олимпией, сорвал с пальца Каталонки, бросив ей в лицо пригоршню золотых.
— Как попала к вам подобная драгоценность, сын мой? — спросил Шанмеле.
— От нее.
— И что же?
— А то, что это талисман, который меня связывал с ней; теперь я с ним расстаюсь.
— Расстаетесь?
— Да; и доказательство в том, что я попрошу вас сохранить его для меня.
— Сохранить для вас этот перстень?
— Разумеется; только храните его у себя на пальце, чтобы он не потерялся.
— Бедный священник не может носить такое кольцо.
— Почему?
— Потому что это украшение стоит больше двухсот пистолей.
— Вы скажете, что это залог.
— Но все же…
— Я вас прошу, мой милый, дорогой аббат, я вас умоляю!
— Хорошо, — вздохнул аббат, — если вы хотите… И он позволил надеть перстень себе на палец.
— Ну, а теперь, мой любезный аббат, — заявил Баньер, — вы оставите меня одного, чтобы дать мне собраться с мыслями.
— Чего ради?
— Чтобы приготовиться к полной исповеди.
— Вы хотите исповедаться! — вскричал Шанмеле, воодушевляясь.
— Да, хочу.
— И когда же?
— Чем раньше, тем лучше.
— Тогда сейчас же.
— Нет, сегодня вечером; мне нужно не менее двенадцати часов, чтобы подготовиться.
— Но в вечерние часы не принято посещать сумасшедших.
— Прежде всего я не сумасшедший.
— Это верно.
— И потом, для вас, при том, что вы священник…
— Я испрошу разрешения.
— Итак, до вечера, мой милый аббат.
— А теперь нет ли у вас какой-нибудь просьбы ко мне?
— Ах, да! Это насчет хлеба: мне всегда дают слишком много корок и мало мякиша.
— Я пошлю вам моего хлеба.
— Значит, вы живете здесь же, в этом доме?
— Да.
— Спасибо. Я рассчитываю на ваше обещание.
— Будьте покойны.
— И хлеб будет еще днем?
— Хлеб принесут тотчас.
