— Помешанный? Ах, быть может, это даже лучше, чем помешанная, — заметила дама. — Ну, покажите нам его.
— Номер седьмой, сударыня.
— А приблизиться можно? — спросила дама (она, бросив беглый взгляд из-под своего веера, успела заметить, в каком отвратительном состоянии находится большинство безумцев обоего пола, запертых в этих камерах).
— Он одет, — отозвался начальник, — и если не красив, то, по крайней мере, сносен с виду, только он злобный.
— Ну, каким бы злобным он ни был, — возразила дама, — не укусит же он меня сквозь прутья решетки.
— Все равно, — шепнул кавалер, — все равно будьте осмотрительны, Олимпия, ведь если суждено, чтобы с вами случилось недоброе, если на этом чарующем лице появится хоть царапинка, я знаю кое-кого, кто мне этого не простит.
— Ох, не говорите мне об этом, — перебила дама. — Вы и так уже достаточно провинились, явившись сюда поджидать меня у ворот и напросившись ко мне в спутники наперекор условию, заключенному между нами.
— Прекрасная Олимпия, я признаю свою вину и смиряюсь.
— Так подойдем все же, ну?
И в самом деле: весь этот разговор происходил шагах в пятнадцати от указанной им камеры.
Олимпия приблизилась.
По мере того как она подходила все ближе, на ее чудном лице явственно проступало выражение муки, которую зрелище бедствий рода человеческого причиняет всякому существу, наделенному душой.
Олимпия Клевская — это была она — остановилась перед камерой и, понижая голос с той почти благоговейной робостью, что всегда охватывает благородные сердца при виде картин, в которых природа предстает во всем величии радости или страдания, спросила:
— Это тот, что сошел с ума от любви? — и голос ее прозвучал так тихо, что начальник едва мог расслышать вопрос.
— Да, сударыня.
Баньер сидел, отвернувшись лицом к стене; он был безучастен ко всему, что происходило вокруг.
Ужасное открытие, только что почерпнутое им из слов Шанмеле, вконец сломило его нервную, тонкую натуру.
Вслед за столь большим и шумным взрывом чувств у него наступило оцепенение.
Вслед за громом — хлынули слезы.
Прикрыв обеими руками лицо и зажимая уши, Баньер безудержно рыдал.
— Боже мой! Он, кажется, плачет, — сказала Олимпия, с любопытством приближая лицо к решетке.
Все еще покорная первоначальному впечатлению, женщина понижала голос тем сильнее, чем ближе она подходила к несчастному безумцу.
— О, это с ним часто случается, сударыня, — отозвался стражник, расслышав ее слова.
— Часто? — повторила Олимпия. — Бедный!
— Все сумасшедшие много плачут или много смеются, — сказал начальник, узнавший от стражника, о чем спросила прекрасная дама, и галантно поспешивший ответить на вопрос.
— А меня убеждали в противном, — сказала Олимпия.
— Не знаю, обыкновенно ли такое состояние, сударыня, но уж с этим все обстоит так.
— Значит, он страдает?
— Умалишенные смеются без радости и плачут без горя; впрочем, этого я вам сейчас быстренько утешу.
— А, ну что же, посмотрим. Начальник приблизился к решетке. Посетители держались чуть позади.
— Эй! — сказал начальник. — Ну-ка, приятель, полно, нечего так реветь. Баньер не отвечал; между тем он продолжал плакать, словно ничего не слыша. Начальник продолжал:
— Повернитесь-ка сюда, какого черта? Вот прекрасная дама, она желает вас видеть.
— Ох, сударь! — прошептала Олимпия. — Сударь, послушайте…
Однако начальник, не поняв ни этого восклицания, ни чувства стыда, которое его подсказало, не отступал от плачущего:
— Эй, номер седьмой, да гляньте же на эту даму, что хочет посмотреть на вас: это Юлия, ваша дорогая Юлия, ваша крошка Юлия.
Узник не пошевельнулся.
— Что это за Юлия? — спросила Олимпия.
— О, кто знает? — отвечал начальник. — Вероятно, его любовница.
— Почему вы так полагаете?
— Черт возьми, когда его задержали, он без конца твердил: «Пустите меня! Я должен успеть, пока Юлия еще не разделась! Юлия, о, Юлия!»
— Бедный малый!
Баньер не двигался, безжизненный, точно столб.
— О, если бы я мог вспомнить все стишки, что он повторяет, — сказал начальник, — и вечно там имя этой Юлии!
— Да, но ни вы, ни тем более я не можем их вспомнить, — откликнулся Пекиньи.
— Не можем, увы.
— Разрази его гром, этого упрямца! Дама хочет увидеть его лицо, голос услышать.
— Он молод? — спросила Олимпия.
— О да, сударыня, лет около двадцати шести, двадцати семи.
— Двадцать шесть или двадцать семь лет, — грустно повторила Олимпия. — А какого он происхождения?
— Да похоже, что благородного. Люди, что его задержали, утверждают, будто на пальце у него был перстень, стоивший добрую сотню пистолей.
— А это кольцо, ему его оставили или отобрали?
— Оно исчезло.
— И где его схватили?
— Перед входом во Французскую комедию, он туда хотел ворваться, не заплатив.
— А давно это было?
— Недели две назад. Кажется, все случилось из-за дебюта какой-то новой и очень знаменитой артистки.
— Что вы на это скажете, Олимпия? — вмешался Пекиньи. — Уж не любовь ли к вам свела с ума бедного юношу?
— Разве меня зовут Юлия?
Затем, чувствуя, что этот несчастный начинает ее по-настоящему интересовать, она обратилась к начальнику:
— И как он выглядит?
— Не сказать, чтобы слишком уродлив, — отвечал тот. — А если даме угодно на него взглянуть…
— Но ведь, пока он в этом положении, лицо его невозможно разглядеть, — сказал герцог.
— О, за этим дело не станет, я его заставлю изменить позу.
Потом, обернувшись к стражнику, начальник приказал:
— Эй, принесите мне пику!
Невозмутимый, да к тому же и привыкший слышать этот приказ, стражник тотчас протянул начальнику длинную палку с насаженным на нее бычьим рогом.
— Что вы собираетесь делать? — спросила Олимпия с некоторым испугом.
— Да колоть его, — преспокойно объяснил начальник.
— Ему же будет больно, сударь.
— Я на это и рассчитываю, сударыня: раз станет больно, он и повернется.
