Шанмеле убедил себя, что ему следует подойти к этому отверженному и заговорить с ним о Боге, напомнить этому отчаявшемуся о надежде.
И вот, желая приступить к своим обязанностям пастыря, он приблизился к решетке.
Стражник, прислонившись спиной к стене камеры напротив, с любопытством наблюдал за ним и явно был готов в случае необходимости броситься к нему на помощь.
— Друг мой, — обратился Шанмеле к убийце бедняжки Марион, — я здешний священник. Достаточно ли вы раскаиваетесь, чтобы со вниманием выслушать слова, с которыми я пришел к вам?
Но делла Торра, вместо того чтобы ответить, повернулся лицом к стене и погрузился в немую неподвижность.
Шанмеле попытался пробудить к жизни эту душу, погребенную в своем отчаянии, но ничего не смог добиться.
Он подозвал стражника и сказал ему:
— Думаю, сегодня с ним ничего не поделаешь.
— Ах, господин аббат! — проворчал стражник. — Ни сегодня, ни завтра.
— А каков его сосед, помешанный из камеры номер семь? — спросил Шанмеле.
— Ну, тот — совсем другое дело, господин аббат; он от любви сошел с ума, уж очень горяч, этот придурок: день-деньской, да и ночью тоже вопит, не унимается, все проклинает тех, кто его предал.
— В самом деле? Бедный юноша.
— Он, похоже, влюблен в какую-то Юлию; когда караул его задержал в вестибюле Французской комедии, а он туда хотел вломиться силой, то в бешенстве повторял это имя; по крайней мере так говорили полицейские стражники.
— Он злой?
— Да кто ж это знает, сударь.
— Как? Никто этого не знает?
— Нет, он же вреда никому не делает, кроме себя. Только кричит без конца.
— И что же он кричит?
— А, Бог ты мой, да все то же, так все кричат, у кого самый худший вид сумасшествия.
— Ты о ком?
— О тех, которые воображают, будто они не помешанные, потому что в голове у них иной раз проясняется.
— Хорошо! — сказал Шанмеле. — Я с ним поговорю, постараюсь убедить его держаться спокойно, а не то начальник исполнит свое намерение и отправит его в подвал.
— Действуйте, господин аббат, — отвечал стражник. — Сдается мне, что этот для вас не слишком опасен.
И в самом деле, приблизившись к решетке, Шанмеле увидел молодого человека, у которого верхнюю половину лица закрывали длинные волосы, а нижнюю — светлая борода; он сидел в углу своей клетушки, найдя самое солнечное место, и, казалось, радовался этому лучу, наслаждаясь своими мыслями и своим уединением.
Сумасшедший улыбался, потупив взгляд и вертя в пальцах соломинку, которую он время от времени покусывал своими прекрасными белоснежными зубами.
С минуту Шанмеле разглядывал это лицо, которое ему показалось столь же благородным, сколь трогательным, и, взволнованный, выразил свое впечатление тремя словами:
— Ах! Бедный юноша!
Глаза умалишенного тотчас же широко раскрылись. Он сосредоточил их взгляд на священнике, который со своей стороны, по-христиански смягчившись сердцем, не спускал глаз с очень бледного лица узника.
— Ах! Боже мой! — возопил сумасшедший, одним прыжком преодолевая расстояние, отделявшее табурет, на котором он сидел, от решетки своей клетки.
Стражник проворно отпрянул в сторону, увлекая за собой аббата.
— Да что такое? — воскликнул тот, позволяя оттащить себя подальше, но продолжая смотреть на безумца.
— Он! Аббат! — воскликнул узник, повисая на прутьях решетки.
— Что ж такого? Ну да, я аббат.
— Господин де Шанмеле, это вы?
— Как, он меня знает?
— Господин де Шанмеле! Господин де Шанмеле! — кричал помешанный.
— Что с вами, друг мой?
— Само Небо вас посылает!
— Хочу надеяться, что так.
— Так вы меня не узнаете?
— Увы, нет!
Сумасшедший откинул с лица пряди волос.
— Я Баньер! — сказал он.
— Неужели? Юный послушник ордена иезуитов?
— Да.
— Баньер, который сыграл Ирода?
— Да.
— Любовник мадемуазель де Клев?
— Да, о да! — вскричал Баньер в страшном отчаянии. — О да, я им был!
И он затрясся в судорожных рыданиях, кусая себе руки.
— Мой друг, — закричал Шанмеле стражнику, — отоприте мне камеру этого бедного юноши, прошу вас, скорее!
— Но как же, господин аббат? Ведь он станет вас бить!
— О нет, нет, господин аббат знает, что нет! — взывал к ним Баньер, стараясь придавая своему голосу как можно больше ласковости.
— Да открывайте же! — потребовал Шанмеле.
— Откройте, да, прошу! — молил Баньер. — Откройте господину аббату, друг мой, и вы, господин аббат, увидите, о, вы увидите, как я буду вас любить!
— Ну да, уж он вас полюбит, как мой кот любит мышей, то бишь он вас слопает.
— Это мое дело, — отрезал Шанмеле. — Отпирайте!
— Вы приказываете, господин аббат?
— Да.
— И вы подтвердите, что сами настояли, чтобы я открыл вам дверь этой камеры?
— Я это засвидетельствую, открывайте же.
— Я обязан повиноваться вам, и я, разумеется, послушаюсь, но лучше бы и вам меня послушать: хоть палку мою возьмите.
И стражник отпер дверь, однако не преминул после каждого поворота ключа оглядываться, чтобы бросить на Шанмеле вопросительный взгляд.
Шанмеле вбежал в камеру, и Баньер с невыразимой, нежностью сказал ему:
— О, если бы я не боялся напугать вас, если бы не боялся вас испачкать, ах, дорогой мой господин де Шанмеле, как бы я вас расцеловал!
Достойный священнослужитель бросился в объятия умалишенного: то была картина, за которую много дали бы ценители любопытных зрелищ.
— Присядьте на мой табурет, господин де Шанмеле, — сказал Баньер, — садитесь и ничего не бойтесь. О, поговорим, поговорим, мне так много нужно вам сказать!
— Да, — выдавил Шанмеле с принужденной улыбкой, — поговорим, но будем говорить благоразумно.
— Э, так вы считаете, что я не в своем уме? — спросил Баньер.
— Берегитесь! — предупредил стражник. — Вот на него уже находит, сейчас он обезумеет.
Шанмеле огляделся вокруг, потом снова устремил взгляд на Баньера и слегка пожал плечами, что означало: «Увы! Будь вы в здравом рассудке, разве вы бы здесь оказались?»
