Его величество в это время должен был верхом объезжать ряды, так что Майи мог не беспокоиться: король не сможет находиться ни возле его супруги, ни возле его любовницы.
Оставались доверенные лица его величества: Ришелье И: Пекиньи.
Первому должна была противостоять добродетель г-жи де Майи.
Второго удержат засовы на дверях дома на улице Гранж-Бательер.
Но едва лишь граф прибыл в Сатори на поле для маневров, как Пекиньи, доверившись своим шпионам, тотчас явился на улицу Гранж-Бательер.
Он знал, что ему не позволят войти; так и случилось.
— Приказ короля, — спокойно объявил он ошеломленному швейцару.
— Но… — возразил было верный страж.
— Приказ короля, — повторил Пекиньи.
Это повторное утверждение заставило швейцара уступить.
— Вы герцог де Пекиньи? — спросил он.
— Дворянин королевских покоев, — сказал герцог, — и при мне приказ короля. Или ты хочешь, чтобы я вызвал пристава?
— Ох! Господин граф меня выгонит! — простонал швейцар.
— И пусть! Какое мне дело до этого, негодяй? — отвечал герцог. — Если он тебя выгонит, ты избежишь худшей беды.
— Какой, господин герцог? — пролепетал швейцар, трясясь всем телом.
— А такой, что угодишь в какой-нибудь каменный мешок, и там тебя научат, как забывать о почтении к королевскому приказу.
Подавленный столь неотразимой логикой, швейцар отвесил поклон и распахнул обе створки ворот.
У герцога де Пекиньи хватило деликатности не въехать, во двор прямо в карете.
В то самое время, когда Пекиньи приблизился к дверям особняка, Олимпия выходила из ванны.
Она услышала, как слуги и служанки громко перекликаются в прихожей.
И она позвонила, желая узнать причину такого переполоха.
Вбежала мадемуазель Клер — она была в полной растерянности.
— Что там такое? — спросила Олимпия.
— Ох, сударыня, такая беда!
— Ну же, говорите.
— Королевский приказ насчет вас.
— Королевский приказ! — прошептала Олимпия, бледнея, ибо в ту эпоху, когда свобода не была гарантирована даже принцессам крови, еще меньше она была гарантирована принцессам театра. — Королевский приказ!
— Да, это я его принес, — отозвался из прихожей Пекиньи, чей слух уловил боязливую интонацию в голосе Олимпии.
— Кто вы? — спросила она.
— Господин герцог де Пекиньи, сударыня, — объявила Клер, выглянув в приоткрытую дверь и увидев герцога.
Олимпия возвратилась в свой будуар, облачилась в шелковое узорчатое платье, поправила прическу и поспешила пригласить герцога войти.
— Ох, Бог ты мой, — вскричал он, — сколько же нужно потрудиться, чтобы проникнуть к вам, прекрасная дама!
— Напротив, это я должна была бы роптать на вас, господин герцог, — возразила Олимпия, — и спросить, отчего вы столь редкий гость?
— О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?
— Разумеется, вам.
— Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?
— Нет.
— Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.
— И вас было приказано выставлять? Вас тоже?
— Да, меня тоже.
— Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?
— Да. Хотите отомстить за меня?
— Я хочу быть хозяйкой у себя дома, — сказала Олимпия, — и коль скоро я никогда не отдавала распоряжения закрыть перед вами двери этого дома, отныне, если вам угодно, вы сможете входить сюда без затруднений, не нуждаясь, как сегодня, в том, чтобы ссылаться на королевские приказы, тем самым пугая меня, Олимпию Клевскую, бедную комедиантку, для которой приказ короля всегда сводится к одному лишь слову: Фор-л'Эвек.
— Но я ничего не выдумывал, поверьте, прошу вас. У меня самый доподлинный королевский приказ, подписанный собственной рукой его величества.
— И куда же меня велено препроводить: в Версаль или в Фор-л'Эвек? — смеясь, осведомилась Олимпия.
— О, ни в тот ни в другой. Вам приказывают играть на сцене.
— Мне? — вскричала Олимпия, охваченная любопытством и, главное, полнейшим восторгом, так как театр она любила больше всего на свете, не считая Баньера.
— Ну да, вам.
— Как же так? Я думала, что я провалилась и вследствие этого освобождена от своих обязанностей.
— Отнюдь; вам для полного триумфа не хватило самой малости: вы, напротив, дебютировали удачно, чрезвычайно удачно. Вот только некто заметил, что вы склонны скрываться. Все великие артисты, если они манкируют своим искусством, отнимают у нас разом и свет и тепло. Так вот, с тех пор как вы, прекрасная Олимпия, пропали из виду, наступили сумерки, воцарился холод. Некто, от кого не укрылось все это, на вас в обиде, отсюда и приказ, подписанный его рукой.
С этими словами Пекиньи извлек из кармана небольшой лист бумаги и протянул его прекрасной комедиантке. Олимпия взяла его и с неописуемой радостью прочла:
«Согласно воле короля, господам артистам, набранным с этой целью одним из дворян королевских покоев, не позже чем через две недели надлежит сыграть „Притворщицу Агнессу“ и „Ирода и Мариамну“. Дворянин королевских покоев, облеченный полномочиями, начиная с этого дня будет распределять роли и следить, чтобы проводились репетиции».
— Я буду играть в обеих пьесах? — спросила Олимпия.
— Несомненно; разве обе эти роли вам незнакомы?
— «Мариамну» я знаю, а вот в «Притворщице Агнессе» никогда не играла, хотя держу ее в памяти целиком.
— Вам угодно выбрать какую-нибудь другую роль?
— Вовсе нет, эта прелестна, однако она требует серьезной подготовки.
— О, не слишком длительной!
— Вы заблуждаетесь, господин герцог: роль прелестная, как я уже имела честь вам сказать, но она нуждается в том, чтобы над ней поработали.
— Положение обязывает, и вы, прекрасная дама, это хорошо знаете, ничего нового я вам не сообщаю.
— Хорошо, — отозвалась Олимпия с улыбкой, — сделаем все возможное, чтобы удовлетворить его величество.
— О сударыня, вы уже успели слишком сильно понравиться королю, чтобы не удовлетворить его в самой полной мере.
— Это приказ короля вынуждает вас говорить мне подобные вещи, господин герцог? — спросила Олимпия.
— Нет, это написано в ваших прекрасных глазах.
