— Что ж! Монсеньер, надобно признать, что мадемуазель де Шароле начинает уходить в прошлое.
— Не правда ли?.. Впрочем, она еще весьма привлекательна.
— Без сомнения, без сомнения. Благородная кровь…
— Немного слишком пылкая.
— Слишком плодотворящая, вы это хотели сказать, не так ли?
— Вот именно. Мне кажется, вы должны были проведать о том, что ни одну женщину в мире Небеса не наделили в таком изобилии даром, в коем Господь некогда отказал Сарре, жене Авраама.
— Вы разумеете плодородие?
— Увы, да! Знаете, о чем мне рассказали на прошлой неделе?
— Монсеньер, если я узнаю это из уст вашего преосвященства, рассказ покажется мне еще вернее.
— Что ж, герцог! Приблизьтесь-ка немного. Господин де Ришелье передвинул свое кресло поближе к креслу кардинала.
— Я весь обратился в слух, монсеньер.
— Так вот, у мадемуазель де Шароле есть особняк. При особняке состоит швейцар… Ах, постойте, я забыл прежде сказать вот о чем… У нее есть обыкновение…
— Какое, монсеньер?
— Праведный Боже! Каждый год она приносит сына или дочь тому, кого избрало ее сердце, дабы он послужил ей утешителем в том… в том, что она так и осталась мадемуазель де Шароле,
Ришелье принялся хохотать.
— Вы бесподобный повествователь, монсеньер.
— Так вот, герцог, когда у мадемуазель де Шароле дело
идет к тому, все ее окружение, осведомленное о происходящем, делает вид, будто считает ее занемогшей. Недели две она не встает с постели, месяц не покидает спальни, потом все заканчивается. Это принято называть спазмами мадемуазель де Шароле.
— Весьма интересно.
— Вы это знали, не так ли?
— Монсеньер, я же последние два года провел в Вене.
— Я продолжаю. В этом году в особняке, где обитает эта дама, появился новый привратник-швейцарец, большой, толстый малый, прибывший из Берна ex abrupto
[48]
, всего за месяц до очередных спазмов, и еще не проникший в суть местных обычаев.
— Настолько, что?..
— Настолько, что, когда мадемуазель де Шароле слегла и весь свет потянулся к ней письменно засвидетельствовать сочувствие, швейцарец, улыбаясь первому же визитеру своей добродушной пастью и являя взору все тридцать два огромных зуба, доложил:
— Сутарь, матемуасель в полном стравии и дитя тоше. Ришелье захохотал, епископ последовал его примеру.
Оба дали полную волю своей веселости.
Лед был сломан, отныне беседу можно было вести не прибегая к благочестивым околичностям.
— Вычеркните номер второй, любезный герцог, что будет в интересах…
— В интересах короля?
— О, такого я не говорил. Я имел в виду интересы государственной казны, которую эти регулярные рождения обременили бы слишком значительными ежегодными затратами.
— Номер третий — мадемуазель де Клермон.
— Сестра мадемуазель де Шароле? А не должны ли мы опасаться, что тогда влияние господина герцога не в меру возрастет?
— Думаю, что нет, монсеньер.
— И потом, вы, видно, толком не рассмотрели мадемуазель де Клермон?
— Да нет, монсеньер…
— Собой она хороша, это правда.
— Даже очень. К тому же у нее, как я полагаю, нет швейцарца.
— Но, герцог, у нее, как мне кажется, обезображена нога.
— О, монсеньер, значит, вам известно такое? — с шаловливым видом вставил Ришелье.
Флёри зарделся.
— Так говорят, — пробормотал он.
— Да откуда же это известно?
— Дорогой герцог, все тайное становится известным.
— Довольно об этом, хотя, по правде сказать, она очаровательна и прежде чем ее отвергнуть, надо было бы позволить ей попытать счастье.
— Это же дама-политик, герцог, дама-политик!
— И прелестно: вот важный довод. Переходим к номеру четвертому. Госпожа де Нель.
— Госпожа де Нель?
— Вы содрогаетесь, монсеньер?
— Но, я полагаю, женщина, которой тридцать девять, причем по ее словам…
— Однако она красива до чрезвычайности, и утверждают, будто король…
— К слову о том, что вы хотите сказать: значит, вам неизвестно… гм…
— Я же был в Вене, монсеньер.
— Король, возвратившись из Фонтенбло, где он, по слухам, ужинал в павильоне с госпожой де Нель… так вот, его величество сказал…
— Что именно?
— Он это сказал Пекиньи.
— Но договаривайте же, монсеньер, сделайте милость!
— Праведное Небо, герцог! Существуют каноны, не позволяющие епископу повторять такие слова, какие король сказал Пекиньи.
— Ах! — вздохнул Ришелье. — Так перейдем к номеру пять. Госпожа Польмье.
— Как Польмье? Хозяйка постоялого двора?
— Хозяйка гостиницы, да, монсеньер. Это пышная матрона, весьма упитанная, весьма крепкая и привлекательная: тридцатилетняя Венера, запечатленная Рубенсом.
— Вот еще!
— Э, монсеньер! Если король когда-либо жаждал прелестей, превосходящих красоту королевы, то влекли его именно совершенства госпожи Польмье. Так вы, стало быть, не знаете, что представляет собой эта особа?
— Да нет, почему же: руки, плечи, ножки просто волшебные.
— Бедра Дианы. Волосы — чистое золото и ниспадают… до самых щиколоток.
— Ступни миниатюрные.
— Взгляд чувственный, полный обещаний.
— Кожа атласная.
— Монсеньер, вы, как видно, близко знакомы с госпожой Польмье?
— Увы, да!
— И что же, это дама-политик?
— Нет, но все пажи, все рейтары, все мушкетеры, все швейцарцы и все школяры без ума от нее. Эта женщина в день получает больше любовных записочек, чем я получаю писем за неделю.
— Из этого следует, что…
— Тут все просто. Мой вывод таков, что, если король возжелает госпожу де Польмье, он ее получит сам, нам нет нужды дарить ему ее.
— Пойдем дальше. Номер шестой. Мадемуазель Олимпия Клевская.
— Комедиантка?
— Она самая. Что скажете, монсеньер?
— Герцог!
— В сравнении с ее красотой все прелести госпожи де Польмье не более чем приятная внешность.
