LXVIII. МАЙИ В СМЯТЕНИИ
Вообразить страдания, которые испытал Майи после ухода Ришелье, куда легче, чем их описать.
Любовник и муж, он видел, что и жена его, и возлюбленная — обе в опасности. Жена никогда ничего не значит для неверного супруга до той поры, пока он не заметит, что на ней остановились чужие глаза, и с этой минуты жена — заветная собственность, доброе имя семьи, честь, жена — все.
Каким драгоценным достоянием в это мгновение представляется жена, какой блеск обретает все то, чем муж до этого времени пренебрегал, сколько поводов любить ее вдруг возникает у него вновь вместе с поводами ее возненавидеть!
Господина де Майи с этой самой минуты потянуло к крайностям. Ему тотчас представилась его жена, заброшенная, одинокая, в отчаянии. Он вообразил ее обожаемой, окруженной восторженным вниманием и лестью. Раскаленный клинок впился ему в сердце.
«Уступить жену! — говорил он себе. — Отдать свое добро тому, кто не вправе отнять у меня ничего, кроме жизни! Никогда!»
Потом он задумался:
«Однако эти мастера интриги и развращения говорили мне, что король добр и он не станет все отнимать у несчастного подданного. Одним из двух вожделений он может пренебречь, чтобы и господину де Майи что-то осталось. Король — образец воздержанности и добродетели. Этот юный монарх — Сципион и Александр в одном лице.
Счастливчик же ты, Майи! Король заберет у тебя всего лишь жену или любовницу. И ты сам можешь выбрать, какую из них ему предоставить. Хочешь — жену, хочешь — любовницу. Какое великодушие! В самом деле, зачем тебе сразу иметь и жену и любовницу? Подобное излишество противно морали.
А король, воспитанный господином де Фрежюсом, большой поборник нравственности.
Во Франции нет патриархов, кроме его величества. Только ему одному позволительно завести гарем, если он того пожелает. У тебя есть возлюбленная, которую ты любишь, и супруга, любить которую ты считаешь своим долгом. Довольно! Король докажет тебе, что это излишество; он тебе это докажет посредством Бастилии, Венсенского замка или как-то иначе.
В доказательство он пришлет тебе капитанов своей стражи, вооруженных длинными шпагами.
В доказательство он направит к тебе дипломатов, закованных в броню протокола и изворотливости.
Он докажет это изгнанием тебя.
Он докажет это, черт возьми, как Давид доказал подобное Урии ради Вирсавии.
На этот счет в его распоряжении не только опыт Людовика Четырнадцатого, но и пример Давида.
В первом же бою с испанцами или англичанами тебе там предложат позицию, выбранную так хорошо, что у твоих ног взорвется минный горн, как это случилось с господином де Бофором при Кандии.
Или просто тебя прикончит в упор испанский стрелок — ничего особенного, жребий воина.
А может, ты получишь в спину пулю кого-нибудь из своих же гренадеров, чья прискорбная неловкость заставит прослезиться тех читателей газет, кто почувствительнее.
Эх, Майи, Майи! Положение серьезное!
Оно тем серьезнее, что предвещает весьма хищный аппетит в этом юном государе, которого вся Франция в один голос, в едином порыве зовет Возлюбленным.
Франция, ах, бедная женщина! Когда она получше его узнает… Его собственная жена, моя жена и моя любовница! Мария Лещинская, госпожа графиня де Майи и Олимпия Клевская — и все это для подростка? Тут не до шуток.
Да уж, Майи, это серьезно, ведь что же тогда он станет творить в тридцать лет, а главное — в шестьдесят?
Сколько людей в подобных обстоятельствах закрыли бы глаза, как убеждал тебя сегодня утром господин герцог де Ришелье, и дела этих осторожных, умеющих себя вести, ловких господ шли бы без помех наиблагоприятнейшим образом, толкаемые напором двух великолепных, мощных движителей — красивой жены и красивой любовницы!
Ах! Бывают же ловкачи!
Совершенно очевидно, что если я не сделаю такого выбора, как советует тот же господин де Ришелье, еще один ловкач, если я захочу пренебречь моей женой, посмеяться над ней и над королем, затесаться в стаю придворных старых ворчунов, готовых обругать самое добродетель, что если я пожелаю переделать себя настолько, чтобы превратиться в персонаж прошлого века, или, вернее, последних лет госпожи маркизы де Ментенон, то меня станут именовать Монтозье, Навайлем, Монтеспаном и превозносить в альманахах, которые печатаются в Голландии; очевидно также, что если я в своей строптивости дойду до того, что рискну подвергнуться изгнанию, делать внушения королю, или взывать к королеве о справедливости, моя роль станет великолепной.
Имея малую толику такта, которого я, благодарение Богу, не лишен, я привлекаю оскорбленную королеву на свою сторону, вместе с Марией Лещинской плету заговоры против моей жены и довожу дело до того, чтобы отправиться в Бастилию в сопровождении эскорта всех злополучных обманутых мужей, которые объявят меня своим Цезарем или своим Помпеем.
После изгнания меня оправдывают; после Бастилии на меня дождем изливаются почести или, по меньшей мере, я получаю репутацию, способную заставить побледнеть всех победителей этого измельчавшего века.
А вот другой путь. Никакого шума, никаких скандалов, что более к лицу человеку со вкусом; настоящий развод взамен того маленького наброска, что мы с Луизой составили домашним порядком; лишение наследства тех якобы законных детей, которые могут появиться на свет; все это в полной тайне и по всей форме. И вот мне обеспечена вполне свободная и безупречно честная жизнь. Никто не станет насмехаться над королем, перед чьей волей я склонился. Но никому не придет в голову посмеяться и надо мной, заставившим уважать честь своего имени. Моя жена больше не будет моей женой, ее станут называть иначе: «возлюбленная Возлюбленного».
Лучше и быть не может!
Нет, нет, пусть никто не скажет, что французский дворянин, дав женщине свое имя, под угрозой силы отказался от этой женщины. Я, граф де Майи, взял ее в жены по доброй воле, по закону, с благословения Церкви. Король Людовик Пятнадцатый не заберет у меня мою жену, я не желаю этого!
Но Олимпия, моя возлюбленная, — это, к несчастью, дело другое. У меня есть любовница, и к этому ни закон, ни Церковь отношения не имеют; однако это все же мое право, освященное обычаем. За последние сто лет не было такого примера в кругу знати, чтобы мужчина обходился без любовницы.
Да, но если не бывало примера, чтобы мужчина обошелся без любовницы, то не бывало также примера, чтобы женщина обходилась…»
Здесь Майи вдруг прервал самого себя.
— Что я говорю! — вскричал он. — Я сам себя загоняю в тупик. Да, не бывало тому примера; так вот, я, граф де Майи, все же этого не допущу. Ведь и мне тоже позволительно решиться на произвол, раз другие хотят присвоить себе исключительное право на него.
