— Э, герцог, вы сейчас сами увидите…
— Вы меня прямо в дрожь вгоняете.
— Флёри вступил в сговор с Башелье, камердинером. Они заказали знаменитому художнику изобразить в двенадцати картинах всю как есть историю бракосочетания одного из патриархов.
— Ах, вот оно что! Знаете, это ловко придумано.
— Поразительная живопись, герцог!
— Вы видели эти картины, маркиза?
— Ну, сквозь мою вуаль… так, мельком… Дошло до того, что бедный малютка-принц, лет пять-шесть тому назад горько плакавший, когда ему угрожали в виде наказания уложить его в постель к инфанте…
— Дошло до того, что бедный малютка-принц ныне стал отцом семейства… Э, маркиза, из чего вы исходите, позволяя себе укорять господина де Флёри за эти картины? Без этих живописных творений у нас еще не было бы сейчас предполагаемого наследника престола. Что ж! Этот достойный пастырь следует заветам Церкви, оберегая интересы монархии.
— Ну, а я заявляю, что нахожу это чудовищным.
— Черт побери! Должен вам сказать, что на его месте я бы действовал точно так же… впрочем, нет, нет, я приставил бы к королю наставника, чтобы тот давал ему сладостные уроки, и для этой задачи избрал бы вас.
— Вот, опять вы болтаете вздор, вместо того чтобы говорить серьезно. А между тем, мой дорогой герцог, положение стоит того, чтобы взять на себя этот труд.
— Да, маркиза, да, я понял ваш замысел: двор молодого короля вы хотите превратить в подобие двора покойного короля-старца; таким образом Людовик Пятнадцатый будет исполнять роль Людовика Четырнадцатого, королева станет госпожой де Ментенон, господину герцогу придется сыграть Летелье, а вы изобразите отца Лашеза, не так ли?
— Почти так, лишь бы без его старческих немощей.
— Э-э, маркиза, вам нужно было очень поверить в мое полное перерождение, чтобы явиться ко мне с подобными предложениями.
— Да, я на это рассчитываю, потому что вы и в самом деле изменились. Я рассчитываю на это, ибо вы были слишком легкомысленным, чтобы не стать серьезным, слишком достойны порицания, чтобы не стать сдержанным.
— Маркиза, подскажите, как мне себя вести.
— Не премину, а также обрисую вам будущие выгоды.
— Я весь внимание.
— Вам следует завтра явиться на игру у королевы. Что я говорю — завтра? Сегодня, ведь уже половина третьего ночи.
— Пусть так; это было и мое собственное намерение, маркиза.
— Ваше появление произведет необычайное впечатление.
— Сказать по правде, я на это немножко рассчитываю.
— Вот не знаю, очень ли королева к вам благосклонна?
— На сей счет могу вас просветить. Я знаю, что она меня не жалует.
— Вы постараетесь, чтобы она изменила свое мнение на ваш счет: вам все дается легко, стоит только захотеть.
— Попробую. Она полячка, а я буду немцем, мы прекрасно столкуемся.
— Отлично. Как только поладите с королевой, начинайте превозносить перед королем ее совершенства; таким способом вы с ним быстро подружитесь, герцог.
— Да, если он найдет меня забавным.
— Вы будете его забавлять.
— Берегитесь: это то, что трудно делать нравственно.
— Прежде всего он любит охоту.
— Хорошо, но нельзя же охотиться целыми днями и тем более ночами.
— Он любит садоводство.
— Да, знаю, господин де Флёри приохотил его к растениям: король обожает салат-латук, смотрит, как он растет, как вянет. Но я никогда не смогу копать землю и обирать с латука гусениц. А чтобы принудить меня к выращиванию гвоздик, понадобилось бы еще одно — четвертое — заточение в Бастилию, тут бессилен даже пример Великого Конде.
— Будете рассказывать ему анекдоты.
— Я их все позабыл.
— Так придумайте новые.
— Видите ли, маркиза, в мире есть всего три предмета, которые во все времена развлекали королей.
— Какие же это предметы?
— Вспомните Людовика Четырнадцатого, вот уж был король, который в молодые годы поразвлекся, да так замечательно, что в старости его уже ничто больше развлечь не могло. Что ж! Людовик Четырнадцатый любил больше прочего женщин, войну и безумные траты.
— Герцог! Герцог!
— Вы мне возразите, что королева слишком ревнива, чтобы допустить женщин, слишком нежна, чтобы допустить войну, и слишком бережлива, чтобы допустить траты.
— Вы так полагаете?
— Без сомнения. Разве у этой добрейшей принцессы нет обыкновения, прежде чем что-нибудь купить, спрашивать: «Сколько это стоит?»
— Она спрашивает, сколько это стоит, потому что Флё-ри спрашивает: «Сколько это стоило?»
— Что с того! Я все же выступаю в роли оракула.
— И каков ваш вывод?
— Я заключаю, что позабавить короля было бы весьма трудно, маркиза.
— Ах, черт возьми, еще бы не трудно, если вы просто так придумываете себе эти трудности и не желаете принимать в расчет характер каждой из них, если откажетесь признать, что Людовик Пятнадцатый уже укрепился в своем благонравии и весь проникнут чувствами доброго буржуа, пекущегося лишь о потомстве и благополучии в семейном кругу, наконец, если вздумаете мерить короля на свою мерку. Ах, герцог, герцог, не всякий к семнадцати годам уже удостоится Бастилии!
— Прекрасно! Теперь вы меня браните.
— Э, совсем наоборот, я вам льщу, и даже слишком; ну же, полно вам упорствовать, и, главное, довольно парадоксов.
— Я покоряюсь, сударыня.
— Итак, вы согласны поддерживать королеву?
— Я буду твердить королю, что из всех женщин лишь она способна развеять скуку.
— И вы согласны забавлять короля?
— Да, если вы не станете меня ограничивать в выборе забав.
— Я вас ограничу в одном: никакой иной любви, кроме супружеской. Вот и все.
— Оставим это, маркиза, оставим; все это ваше дело, а не мое. Мужчина может сколько угодно разыгрывать добродетель перед женщинами, что называют хорошим тоном, но перед мужчинами — то же самое уже зовется лицемерием; право же, маркиза, оставим это.
— Стало быть, вы не хотите, чтобы вас сделали министром или в одно прекрасное утро послали во Фландрию, где вас ожидал бы маршальский жезл?
— О, маркиза! Если такие милости где бы то ни было прольются дождем с неба, обещаю вам, что я первым окажусь под водосточным желобом.
— В конце концов, коль это уж так необходимо, предоставлю короля в ваше полное распоряжение; об одном прошу — не развращайте его.
