— Послушайте, братец, вы — человек храбрый! Останьтесь и я выведу вас в люди.
Ришелье велел уничтожить купчую, и ла Мейльере вступил вновь во владение своим поместьем, а кардинал действительно вывел его в люди, и не только его, но и его сестру, которую поместил при королеве-матери, а потом сделал аббатисой в Шелле, где до сих пор аббатисами были одни принцессы. Что касается Шарля, то первой милостью, которую оказал ему кардинал, было пожалование орденом, а затем женитьба на дочери маршала д'Эффиа, в руке которой по этому случаю отказали одному дворянину; молодая жена, утверждая, что тот был ей не только женихом, но и мужем, обращалась с ла Мейльере с презрением, но, к счастью, умерла рано, оставив будущему маршалу сына, который впоследствии принял титул герцога Мазарина и который получил в наследство от матери значительную долю сумасбродства.
В 1637 году, по ходатайству Ришелье, ла Мейльере женился на Мари Коссе-Бриссак, а чтобы уменьшить, по возможности, расстояние, бывшее между ним и этим домом, кардинал сделал его королевским наместником в Бретани, что доставило ему впоследствии место губернатора в Нанте.
Счастливая карьера омрачалась тем, что бедному герцогу везло на браки с сумасбродками. В одно прекрасное утро новая его супруга объявила, что Косее имели родоначальником римского императора Кокцея Нерву, который, надо сказать, умер без потомства. По такому поводу принцесса римской крови сажала своих сестер в кресла, а сама садилась на стул, полагая себя униженной браком с человеком из незнатного дома, с человеком, которого, когда он был начальником телохранителей, называли не иначе как «маленький ла Мейльере» и которому было отказано в руке м-ль де Вильруа.
Герцог был храбрецом и не однажды это доказал. При осаде Гравелина, страдая подагрой, он сидел на лошади при открытии траншей, среди убийственного неприятельского огня. По маршалу стреляли из пушек и одно ядро пролетело так близко, что он вместе с лошадью пошатнулся, и окружавшие офицеры стали просить его удалиться. °
— Что? — возмутился маршал. — Неужели вы боитесь, господа?
— Не за себя, за вас, маршал!
— За меня! — воскликнул ла Мейльере. — Эх, господа! Полководцу бояться не пристало, особенно, если он — маршал Франции!
Во время блокады Ла-Рошели он совершил поступок, прославивший его между молодежью, сохранившей последний пламень рыцарства. Однажды, скучая у себя на квартире, он послал по городу трубача узнать, нет ли какого-нибудь дворянина, который, подобно ему, скучает и готов для развлечения постреляться на пистолетах. Офицер, стоявший на аванпостах, по имени ла Констансьер, принял предложение; ла Мейльере и ла Констансьер сделали по два выстрела и лошадь маршала упала, пораженная в лоб. Перевес оказался на стороне офицера, но ла Мейльере не только не рассердился, но перевел его в свой полк ротным командиром. Маршал ла Мейльере умер 8 февраля 1664 года.
Гийом Ботрю, государственный советник, член Французской академии, происходил из хорошей семьи и женился на дочери генерал-прокурора, которая, поступив ко двору, не хотела носить имя Ботрю, поскольку Мария Медичи, сохранившая итальянское произношение, называла бы ее м-м «Ботру». Эта дама слыла чудом непорочности, поскольку никогда не выходила из дома и решительно нигде не бывала, с чем многие поздравляли мужа, называя счастливцем. Но что же! Этот счастливец вдруг узнал, что жена его была домоседкой только потому, что у нее имелся любовник дома, его собственный камердинер. Наказание было соразмерно с преступлением: слугу он сослал на галеры, насладившись сначала собственным мщением, а жену выгнал из дома, и когда она родила, не захотел признать ребенка. Ботрю прославился своими шутками. Однажды, смеясь, он сказал королеве-матери, что епископ Анжерский творит чудеса; королева спросила, какие, на что Ботрю отвечал — многие, и между прочим епископ исцелил себя от болезни, от которой, особенно сегодня, очень редко исцеляются; епископ, узнав о насмешке, громко жаловался, а Ботрю также громко отвечал:
— Как я мог такое сказать! Ведь епископ все еще болен! Играя в пикет с неким г-ном Гуссо, глупость которого вошла в поговорку, Ботрю сделал ошибку и, заметив ее, воскликнул:
— Боже! Какой же я Гуссо!
— Милостивый государь, — заметил Гуссо, — вы дурак!
— Разве я не то же сказал? — удивился Ботрю.
— Нет, — ответил собеседник.
— Ну, так я хотел это сказать!
Ботрю публично смеялся над герцогом д'Эперноном и однажды так уязвил его какой-то эпиграммой, что тот велел отколотить шутника палкой. Через несколько дней Ботрю явился во дворец с палкой.
— Что это? У вас подагра? — спросила королева.
— Да нет, — ответил Ботрю.
— Так почему же вы ходите с палкой? — не успокаивалась королева.
— Ах! — вмешался принц Гимене. — Я объясню это вашему величеству. — Ботрю носит палку, как святой Лаврентий носил свою решетку. Это — символ его мученичества!
Ботрю был очень упрям и говорил, что знал только одного человека, который упрямее, одного провинциального судью. Однажды утром этот уже надоевший судья пришел к Ботрю.
— Однако, — сказал Ботрю слуге, — скажи, что я в постели!
— Сударь, — ответил слуга, исполнив поручение, — он говорит, что подождет, пока вы встанете.
— Так скажи ему, что я очень нездоров!
— Сударь, он говорит, что знает превосходные рецепты.
— Передай ему, что я в отчаянном положении и надежды почти нет!
— Сударь, он сказал, что в таком случае не хочет, чтобы вы умерли, не простившись с ним.
— Сообщи ему, что я умер!
— Сударь, он желает окропить вас святой водой!
— Ну, — сказал тогда Ботрю, — вели ему войти, если так!
Ботрю был человеком далеко не набожным и считал Рим химерой апостольства. Однажды ему показали список десяти кардиналов, возведенных в это достоинство папой Урбаном, начинавшийся кардиналом Факинетти.
— Я вижу только девять, между тем как вы говорите, что их десять! — И он прочитал одно за другим девять последних имен.
— Десять и есть, — возразил разговаривавший с ним, — вы пропустили кардинала Факинетти.
— Ах, извините, — сказал Ботрю, — я думал, что это общий их титул!
Однажды вечером, после того, как лошади Ботрю были в разъезде целое утро, а особа, которую он хотел отправить домой в своей карете, отказывалась от его готовности услужить, говоря, что бедные животные устали, Ботрю заметил:
— Хм! Если бы лошади мои были созданы для покоя, то Бог создал бы их канониками.
Впрочем, шутки Ботрю не всегда имели пустой шутовской характер. В Париже рассуждали об английской революции и непрочном положении Карла I.
— Да, — сказал однажды в разговоре об английском короле Ботрю, — это теленок, которого водят с ярмарки на ярмарку и которого, наконец, отведут на бойню.
