Франциск, упрекая себя за то, что поддался первому порыву, вынужден был остановиться и подать принцу руку.
Тому ничего не оставалось делать, как поцеловать протянутую руку, что он и проделал.
Однако, прикасаясь к королевской руке губами, он спросил самого себя: «Какого дьявола ему от меня нужно, что сегодня он мне оказывает такой хороший прием?»
— О, как я счастлив увидеться с вами, мой кузен! — ласково приветствовал его король.
— А я, государь, одновременно счастлив и польщен.
— Вы пришли чрезвычайно кстати, принц.
— Правда?
— Да, мне ужасно тоскливо.
— Да, действительно, — произнес принц, — когда я вошел, на лице вашего величества были следы глубочайшей тоски.
— Вот именно, глубочайшей. Да, мой дорогой принц, меня одолела страшная тоска.
— Королевская тоска, — уточнил принц и поклонился с улыбкой.
— А самое грустное во всем этом то, мой кузен, — продолжал Франциск II, пребывая в глубочайшей меланхолии, — что у меня нет друга, кому я мог бы поведать свои горести.
— У короля есть горести? — осведомился Конде.
— Да, и серьезные, настоящие, мой кузен.
— И кто же оказался столь дерзким, что рискнул причинить горести вашему величеству?
— Особа, к несчастью имеющая на это право, мой кузен.
— Я не знаю ни единой особы, государь, что имела бы право огорчать короля.
— Ни единой?
— Ни единой, государь.
— И даже королева-мать?
«А-а! — подумал принц, — кажется, королева задала порку своему малышу!» И вслух он произнес:
— Даже королева-мать, государь.
— Таково ваше мнение, мой кузен?
— Таково не только мое мнение, государь, но, как я полагаю, таково же мнение всех верноподданных вашего величества.
— А вы знаете, насколько серьезно то, что вы мне сейчас говорите, господин мой кузен?
— Чем же это серьезно, государь?
— А тем, что вы проповедуете бунт сына против матери. Произнося эти слова, он невольно осмотрелся вокруг, словно человек, который боится, что его подслушивают, хотя как будто нет никого постороннего.
Франциск знал, что, когда кто-нибудь хочет поделиться тайной, стены Лувра пропускают через себя звуки, подобно фильтру, пропускающему через себя воду.
Поэтому, не решаясь высказать свою мысль до конца, он удовольствовался тем, что сказал:
— А, значит, ваше мнение таково, что королева-мать не имеет права меня огорчать. Тогда как бы вы поступили, мой кузен, если бы вы были королем Франции, а королева-мать вас огорчила… Короче говоря, что бы вы сделали на моем месте?
Принц понял, в чем смысл жалобы короля; однако, привыкший при любых обстоятельствах говорить то, что думает, он переспросил:
— Что бы я сделал на вашем месте, государь?
— Да!
— На вашем месте я бы взбунтовался.
— Вы бы взбунтовались? — радостно воскликнул Франциск.
— Да, — откровенно и просто заявил принц.
— Но каким образом взбунтоваться, мой дорогой Луи? — спросил Франциск, подходя к принцу поближе.
— Да так, как всегда бунтуют, государь: бунтуя. Посоветуйтесь с теми, кому к этому не привыкать. Да и способы не столь уж разнообразны: к примеру, не повиноваться или хотя бы делать все возможное, чтобы противостоять несправедливой власти или безжалостной тирании.
— Но, кузен, — усомнился Франциск, явно обдумывая слова принца, — так может взбунтоваться крепостной против своего сеньора; но сын не может, как мне представляется, взбунтоваться в строгом смысле этого слова против собственной матери, точно так же как подданный — против своего короля…
— Тогда чем же занимаются в данный момент, — возразил принц, — те тысячи гугенотов, что, как из-под земли, объявились в ваших отдаленных провинциях, в Нидерландах, в Германии, как не подготовкой гигантского бунта против папы? А ведь папа — наивысший из королей.
— Да, принц, — отвечал Франциск (раздумья у него уступили место грусти), — да, вы правы, и я вам признателен за то, что вы мне это сказали. Я так редко с вами вижусь, мой кузен, а ведь вы один из членов моей семьи, человек, которому я больше всего доверяю, придворный, к которому я испытываю самые дружеские чувства. С детских лет, мой дорогой принц, я ощущаю по отношению к вам искреннюю приязнь и симпатию, вполне объяснимую вашей смелой откровенностью. Ни один человек не решился бы говорить со мною так, как это сделали вы, за что я вам благодарен вдвойне и в знак моей благодарности хочу сделать вам признание, которого не делал никому и которое королева-мать только что вырвала у меня.
— Говорите, государь.
Король обнял Конде за шею и притянул его к себе.
— Так вот, мой дорогой принц, — продолжал он, — не исключено, что мне потребуется не только ваш совет, о чем я сейчас просил, но и ваша поддержка.
— Я в полном распоряжении вашего величества.
— Так вот, мой кузен, я безумно влюблен.
— В королеву Марию? Я об этом знаю, государь, — сказал Конде, — это стало настоящим придворным скандалом.
— Не в королеву Марию… но в одну из ее фрейлин.
— Вот как! — воскликнул принц, разыгрывая глубочайшее изумление. — И, само собой разумеется, вашему величеству отвечают взаимностью?
— Меня несказанно любят, кузен!
— И дают вашему величеству доказательства любви?
— Да.
— Меня бы удивило, государь, если бы дело обстояло иначе.
— Ты меня не спрашиваешь, о ком идет речь, Луи?
— Я не могу позволить себе допрашивать короля, но я жду, когда король пожелает довести свое признание до конца.
— Луи, это дочь одного из знатнейших сеньоров при французском дворе.
— О!..
— Это дочь маршала де Сент-Андре, Луи.
— Примите мои сердечные поздравления, государь. Мадемуазель де Сент-Андре — одна из самых красивых особ королевства.
— Значит, это так? Ты вправду так думаешь, Луи? — воскликнул король, вне себя от радости.
— Когда-то, государь, я испытывал по отношению к мадемуазель де Сент-Андре точно такие же чувства, как и ваше величество.
— Это только укрепляет нашу симпатию друг к другу, мой кузен.
— Я не осмелюсь напрасно похваляться этим, государь.
— Значит, ты считаешь, что я прав?
— Тысячу раз правы! Когда встречаешь такую девушку, то, кто бы ты ни был, король или простолюдин, ты всегда прав, если влюбишься в нее, а особенно если и она тебя полюбит.
