— Матушка, — отвечал Франциск II с таким хладнокровием, которое бы сделало честь его скрытности даже в глазах Екатерины, если бы она могла догадаться, что за этим последует, — матушка, вы и на самом деле так добры ко мне, что мне стыдно и далее обманывать вас. Ну что ж, да, я признаюсь, что люблю мадемуазель де Сент-Андре!
— А! — воскликнула Екатерина, — вот видите…
— Заметьте, матушка, — добавил молодой человек, — что вы впервые говорите со мной об этой любви, и если бы вы заговорили со мной об этом ранее, у меня не было бы никакого резона утаивать ее от вас, ибо любовь эта не только у меня в сердце, она — проявление моей воли; так что, если бы вы со мной заговорили ранее, я бы и признался вам несколько ранее.
— Проявление вашей воли, Франсуа? — поразилась Екатерина.
— Да. Не правда ли, матушка, вас удивляет, что у меня имеется собственная воля? Но зато, если меня что и удивляет, — произнес молодой человек, не сводя с матери глаз, — то лишь ваши утренние игры со мной, когда вы устроили тут комедию материнской нежности, в то время как именно вы этой ночью выставили мою тайну на посмешище перед лицом всего двора, в то время как именно вы являетесь единственной виновницей происшедшего.
— Франсуа! — воскликнула королева-мать, все более и более изумляясь.
— Нет, — продолжал молодой человек, — нет, мадам, я действительно не спал все утро, когда вы посылали за мной. Я сводил воедино все имеющиеся у меня сведения, чтобы выяснить первопричину скандала, и, согласно всем этим имеющимся в моем распоряжении сведениям, пришел к несомненному выводу, что попал в западню, расставленную именно вами.
— Сын мой, сын мой! Думайте о том, что вы говорите! — процедила Екатерина сквозь зубы и бросила на сына сверкающий и острый взгляд, подобный лезвию кинжала.
— Вначале, мадам, договоримся об одном — сейчас нет ни сына, ни матери.
Екатерина сделала движение, выражавшее не то угрозу, не то испуг.
— Здесь есть король, достигший, слава Богу, совершеннолетия; есть королева-регентша, которой, раз такова воля короля, незачем больше заниматься государственными делами. Во Франции короли правят с четырнадцати лет, мадам, а мне шестнадцать. Так вот, мне надоела роль ребенка, которую вы все еще заставляете меня играть, несмотря на то что она не соответствует моему возрасту. Мне надоело ходить на помочах, словно я маленький ребенок. Наконец — и этим все сказано, мадам, — начиная с сегодняшнего дня позвольте каждому из нас занять подобающее ему место. Я ваш король, мадам, а вы всего лишь моя подданная…
Гром, который раздался бы в этих апартаментах, не произвел бы более ужасающего воздействия, чем эта сокрушительная отповедь, хоронившая все проекты Екатерины. И, самое главное, все ее насмешливо-лицемерные слова были правдой. На протяжении шестнадцати лет она растила, холила, воспитывала, наставляла, направляла этого рахитичного ребенка, как в наши дни укротители приручают диких зверей, она изнуряла, изводила этого львенка, играла на нервах его. И вдруг неожиданно этот львенок пробуждается, рычит, показывает когти, пожирает ее гневным взглядом и бросается на нее, полностью натянув цепь. Кто может поручиться, что, сорвавшись с цепи, он не разорвет свою мать?
Ошеломленная, она отступила.
Женщине типа Екатерины Медичи было отчего содрогнуться после увиденного и услышанного.
И возможно, больше всего ее поразила не сама вспышка королевской гордыни, но ее неожиданность.
В умении действовать тайно и скрытно для нее заключалось все, поскольку сила привезенной ею из Флоренции политики двуличия таилась в скрытности.
И вот появляется женщина, юная девушка, почти еще ребенок, порождает перемену в ее сыне, возрождает к жизни это болезненное существо, придает тщедушному созданию силу произнести столь странные слова: «Начиная с сегодняшнего дня… я ваш король, а вы всего лишь моя подданная».
«С женщиной, которая осуществила столь невероятную метаморфозу, — подумала Екатерина, — с женщиной, которая превратила ребенка в мужчину, раба — в короля, карлика — в гиганта, с этой женщиной я смогу побороться».
Затем она заговорила тихо-тихо, словно собиралась с силами.
— Господь истинный, — шептала королева-мать, — мне надоело иметь дело с призраками! Так, значит, — обратилась она после этого к Франциску, готовая продолжить борьбу, сколь неожиданной она ни была, — так, значит, это меня вы обвиняете как инициатора скандала этой ночью?
— Да, — сухо подтвердил король.
— Вы обвиняете мать, не будучи уверены, что она виновна. Вот так хороший сын!
— Уж не хотите ли вы сказать, мадам, что заговор был задуман не у вас?
— Я вовсе не говорила, что заговор был задуман не у меня, но я утверждаю, что заговор был задуман не мною.
— Но кто же тогда выдал тайну моих встреч с мадемуазель де Сент-Андре?
— Записка.
— Записка?
— Записка, выпавшая из кармана госпожи адмиральши.
— Записка, выпавшая из кармана госпожи адмиральши? Что за шутки!
— Боже меня сохрани обращать в шутку то, по поводу чего вы скорбите, сын мой.
— Но эта записка… Кем она была подписана?
— Подписи на ней не было.
— Тогда кто же ее автор?
— Почерк мне незнаком.
— Но, в конце концов, куда же девалось это послание?
— Вот оно! — проговорила королева-мать.
Записка все это время находилась у нее, и она теперь подала ее королю.
— Почерк Лану! — воскликнул король.
Но через мгновение он взволнованно произнес:
— Записка моя!
— Да; но согласитесь, что никто, кроме вас, не мог этого знать.
— И вы говорите, что она выпала из кармана госпожи адмиральши?
— И это было так явственно, что все подумали, будто она адресована госпоже адмиральше, и отправились, чтобы застать ее врасплох; если бы это было не так, — добавила Екатерина, пожимая плечами и презрительно улыбаясь, — то как вы можете себе представить, что те двое, кого вы увидели, открыв глаза, были бы именно маршал де Сент-Андре и господин де Жуэнвиль?
— Так в чем же заключается тайна интриги, направленной против меня и женщины, которую я люблю?
— Только госпожа адмиральша способна ее раскрыть. Франциск поднес к губам миниатюрный золотой свисток и резко свистнул.
Офицер приподнял портьеру.
— Пошлите кого-нибудь в дом адмирала на улице Бетизи, и пусть госпоже адмиральше скажут, что король желает немедленно с нею переговорить.
Повернувшись, Франциск встретился взглядом с матерью, сурово и упорно смотревшей на него. Он почувствовал, что краснеет.
