У себя Екатерина, словно опытный актер в своем театре, была вольна выбирать себе место и командовать ходом спектакля. Она устроится в тени, где будет наполовину невидима; своего собеседника она посадит на освещенное место, где он весь окажется на виду.
Вот почему, вместо того чтобы самой пойти к сыну, она разыграла недомогание и передала просьбу, чтобы тот пришел к ней.
Посланец вернулся и сообщил, что король еще спит.
Екатерина нетерпеливо подождала еще час и направила посланца вновь.
Тот же ответ.
Со все нарастающим нетерпением Екатерина подождала еще час. Король так и не проснулся.
— О! — пробормотала Екатерина. — Сыновья Франции не имеют обыкновения спать так поздно. Сон этот чересчур упрям, чтобы быть естественным.
И она сошла с постели, где до того, наполовину укрытая занавесями полога, пребывала в ожидании и надежде ран зыграть заранее продуманную сцену, и отдала распоряжение, чтобы ее начали одевать.
Мизансцена менялась. Все, что помогало Екатерине в собственных апартаментах, стало бы ей помехой в апартаментах сына. Но она считалась достаточно способной комедианткой, так что перемена места действия ничуть не должна была повлиять на конечный результат.
Туалет был совершен быстро, и, как только все оказалось в порядке, она поспешно направилась в апартаменты Франциска II.
Екатерина могла войти к королю в любой час как мать к сыну, и никто из лакеев или офицеров, стоящих на посту в передних и приемных, не осмелился бы ее задержать.
Она проследовала через первый зал и оказалась в личных апартаментах короля, а когда приподняла портьеру спальни, то увидела его не спящим, не дремлющим в постели, но сидящим за столом лицом к окну.
Положив локти на стол, сидя спиною к двери, он рассматривал какой-то предмет со столь пристальным вниманием, что не расслышал, как мать приподняла портьеру и та затем опустилась. Екатерина замерла у двери. Взор ее, до того тщетно обшаривавший постель, сосредоточился на Франциске II.
Глаза ее метали молнии, и в них, без сомнения, было больше ненависти, чем любви.
Затем она медленно прошла вперед и почти бесшумно, словно была не живым существом, а бесплотной тенью, встала за спинкой кресла и заглянула через плечо сына.
Король так ничего и не услышал: он пребывал в экстазе, впившись взглядом в портрет мадемуазель де Сент-Андре.
Выражение лица Екатерины стало еще жестче и — из-за быстрого сокращения мускулов — отражало предельную ненависть.
Но, взяв себя в руки, она заставила мускулы лица расслабиться, на губах ее появилась улыбка, и Екатерина наклонилась, коснувшись собственной головой головы сына.
Франциск вздрогнул от страха, ощутив, как чье-то теплое дыхание, точно ветерок, пробежало по его волосам.
Он быстро обернулся и увидел мать.
Движением, быстрым, как мысль, он перевернул портрет и положил его на стол лицом вниз, прикрыв ладонью.
Затем, вместо того чтобы встать и обнять мать, как это было у них заведено, он развернул кресло и отодвинулся подальше от Екатерины.
Потом он холодно с нею поздоровался.
— Ну что ж, сын мой, — спросила флорентийка, делая вид, что не заметила, до чего холодно его приветствие, — что случилось?
— Вы меня спрашиваете, что случилось?
— Да.
— Насколько мне известно, матушка, ничего!
— Прошу прощения, сын мой. Случилось, должно быть, нечто совершенно необычайное.
— Почему вы так думаете?
— Потому, что обыкновенно вы не спите до такого часа. Правда, быть может, я ошибаюсь или мой посланец неверно понял слова дежурного офицера.
Франциск продолжал хранить молчание и рассматривал мать столь же пристально, как и она его.
— Я за это утро, — продолжала Екатерина, — четыре раза посылала к вам. И мне отвечали, что вы еще спите.
Она сделала паузу; но король все еще молчал, не сводя с нее взгляда, словно хотел сказать: «Ну, и что там у вас еще?»
— И потому, — продолжала Екатерина, — я забеспокоилась по поводу этого непрекращающегося сна и, испугавшись, не заболели ли вы, пришла к вам сама.
— Благодарю вас, мадам, — произнес юный государь и поклонился.
— Никогда больше не пугайте меня так, Франсуа, — настойчиво твердила флорентийка. — Вы же знаете, как я вас люблю, насколько драгоценно для меня ваше здоровье! Только не надо больше играть на моих тревогах. Меня и так одолевает множество забот, и мне только не хватает, в довершение ко всем этим заботам, безразличия моих детей к матери!
Но молодой человек, вероятно, имел собственное мнение. Бледная улыбка заиграла на его устах, и, протягивая правую руку к матери таким образом, что левая рука продолжала прикрывать портрет, он произнес:
— Благодарю вас, матушка; в тех преувеличениях, что я от вас сейчас только услышал, есть и доля истины. Да, мне было трудно, да, я провел довольно… тяжелую ночь и потому встал на два часа позже обычного.
— О! — воскликнула Екатерина преисполненным печали голосом.
— Однако, — продолжал Франциск II, — сейчас я чувствую себя совершенно нормально и готов работать с вами, если таково ваше желание.
— Но почему, дорогое мое дитя, — продолжала Екатерина, взяв руку Франциска в свою и прижав ее к сердцу, а свободной рукой гладя его волосы, — почему вы провели тяжелую ночь? Разве я не приняла на себя груз государственных дел, оставив на вашу долю лишь радости королевского звания? Неужели кто-то осмелился утомить вас тем, что должно было бы выпасть на мою долю? Я предполагаю, что вас взволновали интересы государства.
— Да, мадам, — согласился Франциск II так поспешно, что Екатерина все равно догадалась бы об обмане, даже если бы она и не знала заранее об истинных причинах волнений этой ночи, действительно столь беспокойной.
Но она постаралась не проявить ни малейшего сомнения и, напротив, сделала вид, будто безоговорочно верит словам сына.
— Требовалось принять весьма важное решение, не так ли? — продолжала Екатерина, явно готовая сбить сына с толку окончательно. — Повергнуть ниц какого-либо врага, исправить какую-либо несправедливость, облегчить какой-либо налог, утвердить своей властью чей-либо смертный приговор?
При этих словах Франциск II вспомнил, что и в самом деле накануне у него запрашивали разрешения назначить на сегодняшний вечер казнь советника Анн Дюбура.
И он живо ухватился за поданную реплику.
— Вот именно, матушка, вы совершенно правы, — ответил он. — Речь шла о смертном приговоре, что должен быть вынесен одним человеком, пусть даже этот человек и король, другому человеку. Смертный приговор — наказание до того само по себе тяжкое, что мысли о нем стали причиной беспокойства, испытываемого мною со вчерашнего дня.
