— Что случилось? — воскликнуло двадцать голосов, сто голосов, тысяча голосов.
— Он богохульствует! Сомневается в Провидении! Заявляет, что пойдет дождь!..
И именно это обвинение, самое невинное, на первый взгляд, произвело наибольшее воздействие на толпу. Люди развлекались, и они разъярились от того, что их пугают грозой; на них были воскресные одежды, и они разъярились от того, что их воскресные одежды могут быть попорчены дождем. Как только толпа услышала, в чем дело, бранные выкрики возобновились с новой силой. Все стали собираться у того места, откуда раздавались отчаянные вопли, и мало-помалу оно было окружено столь плотно, что даже ветер не смог бы преодолеть такую преграду.
Посреди этой группы, почти что сдавленный ею, отбивался от толпы молодой человек лет двадцати, в ком легко было узнать переодетого школяра; с бледным лицом, с побелевшими губами и со сжатыми кулаками, он, казалось, ожидал, когда самые наглые из нападающих, не довольствуясь криком, сделают попытку ударить его, — тогда он свалит с ног тех из них, кто окажется рядом, при помощи двух могучих орудий, какими были его стиснутые кулаки.
Это был высокий, худощавый, светловолосый молодой человек со впалыми щеками, внешне походивший на переодетых мальчиками галантных девиц, о которых мы недавно говорили; глаза его, даже будучи потуплены, выдавали исключительную душевную чистоту, и если бы Смирение обрело человеческий облик, оно не избрало бы для своего воплощения никого иного, кроме этого юноши.
Какое же преступление мог он совершить, чтобы вся эта толпа гналась за ним по пятам, чтобы на него набросилась вся эта свора, чтобы к нему тянулись руки, намеревающиеся бросить его в воду?
2. ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ, ЕСЛИ ИДЕТ ДОЖДЬ В ДЕНЬ СВЯТОГО МЕДАРДА, ОН ИДЕТ ЕЩЕ СОРОК ДНЕЙ
Мы уже отметили в предыдущей главе: этот молодой человек был гугенот и он объявил, что пойдет дождь.
Вот как все началось — все было очень просто, и вы сами это увидите. Юный блондин, казалось, поджидал то ли друга, то ли подругу и прогуливался вдоль реки. Время от времени он останавливался и смотрел на воду; затем, наглядевшись на воду, он смотрел на траву; наконец, наглядевшись на траву, он поднимал глаза и смотрел на небо.
Да, конечно, это упражнение выглядело весьма однообразным, но следует признать, что оно было вполне безобидным. Однако при этом кое-кто из тех, что отмечал праздник ланди на свой лад, сочли дурным тоном, что молодой человек отмечает его иначе. И вот примерно на протяжении получаса множество буржуа, смешавшихся со школярами и ремесленниками, накапливали в себе раздражение против поочерёдного созерцания, которому предавался молодой человек; раздражение это было тем более заметным и сильным, что сам молодой человек не обращал на них ни малейшего внимания.
— Ах! — раздался женский голос. — Не хочу показаться любопытной, но мне хотелось бы знать, почему этот молодой человек так упорно смотрит то на воду, то на землю, то на небо.
— Тебе хотелось бы это знать, Перретта, сердце мое? — спросил молодой буржуа, галантно пивший вино, налитое в стакан дамы, и любовь, светившуюся в ее глазах.
— Да, Ландри, и я крепко поцелую того, кто сможет мне об этом рассказать.
— Ах, Перретта, я полагаю, что за столь сладкое вознаграждение ты могла бы попросить и чего-нибудь потруднее.
— Мне хватит и этого.
— Ты твердо решила?
— Вот моя рука.
Молодой буржуа поцеловал девушке руку и, поднимаясь, сказал:
— Ты все будешь знать.
Вот почему молодой буржуа, которого девушка назвала Ландри, встал и подошел к одинокому и молчаливому созерцателю.
— Послушайте-ка, молодой человек, — проговорил он, — не хочу быть назойливым, но почему вы все время смотрите на траву? Вы там что-нибудь потеряли?
Молодой человек, поняв, что заговорили именно с ним, вежливо приподнял шляпу и с величайшей учтивостью ответил вопрошающему:
— Вы ошибаетесь, сударь, я не смотрю на траву — я смотрю на реку.
И, произнеся эти несколько слов, он повернулся в другую сторону. Метр Ландри был несколько обескуражен: он не ожидал, что ответ будет до такой степени вежлив. Эта вежливость его тронула. Он вернулся к своей спутнице, почесывая за ухом.
— Ну, так что? — спросила у него Перретта.
— Ну, так вот, мы ошибались, — извиняющимся тоном проговорил Ландри, — он не смотрит на траву.
— Так куда же он тогда смотрит?
— Он смотрит на реку.
Посланцу расхохотались прямо в лицо, и он почувствовал, что заливается краской стыда.
— И вы его даже не спросили, отчего он смотрит на реку? — удивилась Перретта.
— Нет, — ответил Ландри, — он показался мне таким благовоспитанным, что мне представилось нескромным задать ему еще один вопрос.
— Два поцелуя тому, кто у него спросит, почему он смотрит на реку, — предложила Перретта.
Поднялись трое или четверо добровольцев.
Но Ландри подал знак, смысл которого заключался в том, что, если уж он начал это дело, ему и кончить его.
Это требование было признано справедливым.
Он вновь подошел к светловолосому юноше и обратился к нему во второй раз:
— Послушайте-ка, молодой человек, а почему вы смотрите на реку? Повторилась та же мизансцена. Молодой человек обернулся, приподнял шляпу и столь же вежливо ответил вопрошающему:
— Извините, сударь, я смотрю не на реку — я смотрю на небо.
И, произнеся эти слова, молодой человек откланялся и повернулся в другую сторону.
Однако, Ландри, озадаченный вторым ответом, подобным первому, решил, что затронута его честь, и, заранее предполагая взрывы смеха своих спутников, набрался смелости и ухватился за плащ школяра.
— Что ж, молодой человек, — стал настаивать он, — не окажете ли мне любезность, сказав, почему вы смотрите на небо?
— Сударь, — отвечал молодой человек, — не окажете ли вы мне в свою очередь услугу, объяснив, почему вы спрашиваете меня об этом?
— Ну хорошо, я хотел бы откровенно объясниться с вами, молодой человек.
— Вы доставите мне этим только удовольствие, сударь.
— Я вас об этом спрашиваю, поскольку люди, находящиеся со мной в одной компании, раздосадованы тем, что видят вас на протяжении целого часа стоящим неподвижно, будто свая, и проделывающим одно и то же.
— Сударь, — ответил школяр, — я неподвижен потому, что ожидаю одного из своих друзей; стою потому, что так я замечу его издалека. Затем, поскольку он все еще не идет, мне надоедает ждать, а как только испытываемая мною скука толкает меня сойти с места, я смотрю на землю, чтобы не порвать обувь об осколки разбитых кувшинов, которыми усеяна вся трава; затем я смотрю на реку, чтобы дать глазам отдохнуть от разглядывания земли; затем, наконец, я смотрю на небо, чтобы дать глазам отдохнуть от разглядывания реки.
