Как бы то ни было, задержание пятерых, вдохновившее кого-то из остроумцев того времени на столь скверный по смыслу дистих, повергло в оцепенение весь Париж, а затем и все города Франции, в особенности северные провинции. Можно даже утверждать, что арест честнейшего человека по имени Анн Дюбур явился главной причиной Амбуазского заговора, а также породил все смуты и схватки, заливавшие кровью землю Франции на протяжении сорока лет.
Вот почему, за что приносим свои извинения, мы в этой главе останавливаемся на исторических фактах — фундаменте новой книги, которую мы смиренно предлагаем вниманию наших читателей, привычно полагаясь на их давнюю симпатию к нам.
Через две недели после этих арестов, в пятницу, 25 июня, на третий день турнира, устроенного королем во дворце Турнель, рядом с той самой Бастилией, где находящиеся под стражей советники могли слышать фанфары, трубы и гобои празднества, король призвал к себе капитана шотландской гвардии, уже упоминавшегося графа де Монтгомери, того самого, что вместе с г-ном де Шавиньи препроводил в тюрьму пятерых советников, и поручил ему незамедлительно выступить против лютеран в Коле-Турнуа.
В ходе выполнения этого поручения графу де Монтгомери было предписано предать мечу всех уличенных в склонности к ереси, а захваченных живьем подвергнуть допросу с пристрастием, отрезать им языки, а затем сжечь на медленном огне; тем же, кто окажется только под подозрением, выколоть глаза.
Но через пять дней после того как Генрих II наделил этим поручением своего капитана шотландской гвардии, Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, ударом копья убил короля.
Воздействие этой смерти было столь велико, что она несомненно спасла четверых из пятерых арестованных советников и отложила казнь пятого. Один из пятерых был оправдан, трое приговорены к покаянию. Одному лишь Анн Дюбуру было суждено расплатиться за всех. Разве не он взял тогда в парламенте слово?
И если Гизы были убежденными вдохновителями уже упоминавшихся эдиктов, то одним из наиболее ревностных их проводников в жизнь был этот лицемер, президент Антуан Минар, — тот, кого мы оставили верхом на упрямом муле, когда он по Старой улице Тампль направлялся домой посреди выкриков, оскорблений и угроз негодующей толпы.
И если мы говорим, что, даже когда ему до дома оставалось не более ста шагов, у него совсем не было уверенности, доберется ли он туда, то вовсе не собираемся рисовать ситуацию хуже той, какой она была, учитывая, что накануне — это было в середине дня — выстрелом в упор был убит секретарь парламента Жюльен Френ, направлявшийся во Дворец правосудия и, как говорят, имевший при себе письмо герцога де Гиза (тот побуждал своего брата, кардинала Лотарингского, быстрее добиться осуждение Анн Дюбура).
Свершившееся накануне убийство, виновник которого так и не был найден, само собой разумеется, отложилось в памяти президента, так что призрак несчастного секретаря как бы следовал вместе со всадником.
Именно этот воображаемый спутник заставил президента побледнеть и судорожными ударами пяток подгонять упрямое животное, служившее ему средством передвижения и не желавшее сделать ни одного лишнего шага.
Но в конце концов он, живой и невредимый, очутился подле своего дома; клянусь вам (и, будь сейчас Минар жив, он тоже поклялся бы), что это произошло как нельзя более вовремя.
Дело в том, что толпа, раздраженная его молчанием (а оно было всего лишь проявлением переживаемого им страха), воспринимала это как лишнее доказательство зловредного поведения президента и мало-помалу приближалась к нему, явно угрожая расправой.
И все же, несмотря на грозный натиск бушующего моря ненависти, президент Минар, тем не менее, добрался до гавани, к величайшему удовлетворению семьи, поспешившей, после того как он вошел, закрыть ворота и запереть их на прочные засовы.
Достопочтенный президент был до такой степени обеспокоен вероятной опасностью, что забыл мула у ворот, чего при иных обстоятельствах никогда бы не сделал, хотя он в самом лучшем случае и при самых выгодных рыночных ценах выручил бы за мула не более двадцати парижских су.
То обстоятельство, что он забыл о муле, оказалось для него великим счастьем: добрый парижский народ, который легко переходит от угроз к смеху и от ужасного к забавному, удовольствовался тем, что ему досталось, и забрал мула вместо президента.
О том, что стало с мулом, попавшим в руки толпы, история умалчивает; оставим же мула и последуем за его хозяином, оказавшимся в кругу семьи.
II. ПРАЗДНЕСТВО У ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА
Не правда ли, уважаемые читатели, нас в самой малой степени интересует, какие тревоги вызвало у семьи запоздалое возвращение достойного президента Минара? Так что этим вопросом мы заниматься не будем, а присоединимся к семье, направившейся вслед за своим главой в столовую, где накрыт ужин.
Окинем же собравшихся быстрым взглядом, а затем прислушаемся к их разговорам.
Никто из тех, кто уселся за столом, не вызвал бы с первого взгляда симпатии проницательного наблюдателя. Это было полное собрание таких невыразительных или глупых физиономий, что попадаются в любых классах общества.
Каждый из членов семьи президента Минара нес на своем лице отпечаток обуревавших его раздумий. Все эти раздумья копошились в тумане невежества или на задворках пошлости.
У одних это была корысть, у других — эгоизм, у кого-то — скупость, у кого-то — угодливость.
И вот, в отличие от толпы, которая, подобно рабу, следовавшему за колесницей римского триумфатора, только что кричала президенту Минару: «Помни, Минар, что ты смертен!» — члены этой семьи, собравшиеся по случаю дня рождения президента, одновременно и дня его именин, ждали лишь знака советника, чтобы поздравить его с блистательной ролью, сыгранной им на процессе над своим собратом, и предложить тост за счастливое окончание процесса, то есть за смертный приговор Анн Дюбуру. И вот Минар, развалившись в кресле и отирая лоб платком, заявил:
— Ах, честное слово, друзья мои, заседание сегодня было весьма бурным. Каждый из присутствующих, точно услышанные им слова были сигналом, разразился восклицаниями.
— Умолкните, о великий человек! — воскликнул один из племянников, взявший слово от имени всех. — Не говорите, насладитесь отдохновением от трудов и позвольте нам утереть пот, проступивший на вашем благородном челе. Сегодня годовщина вашего рождения, великий день, славный как для вашей семьи, так и для парламента, ибо вы один из светочей его, и мы собрались, чтобы это отпраздновать. Но прошу еще внимания. Соберитесь с духом; выпейте стаканчик этого старого бургундского, и вслед за вами мы тоже выпьем за то, чтобы продлились ваши драгоценные дни; однако, во имя Неба, не допустите, чтобы их течение прекратилось из-за какой-нибудь неосторожности! Ваша семья умоляет вас оберегать себя, сохранить для Церкви один из крепчайших ее столпов, сохранить для Франции одного из самых прославленных ее сынов.
