Одержав таким образом победу над партией фаворитов и фавориток, епископ Суассонский предложил королю исповедаться и причаститься св. Тайн, на что король изъявил полное согласие. Но, дабы восторжествовать вполне, он пожелал еще лишить герцогиню Шатору ее звания гофмейстерины двора дофины и испросил на то разрешение короля.
Изгнанницы находились лишь в трех лье от двора. Прелат требовал, чтобы они были удалены на пятьдесят, если не более, лье.
Король исполнил и это желание своего духовника и сам, своими словами, объявил собравшимся однажды утром принцам крови и вельможам своего двора, что он запрещает герцогине Шатору и госпоже де Лараге жить близ местопребывания двора, считая расстояние не менее пятидесяти лье, и что лишает Шатору звания гофмейстерины двора дофины, равно как и сестру ее звания статс-дамы дофины.
Между тем королю делалось все хуже и хуже. 15 августа, в шесть часов утра, приглашены были все принцы крови присутствовать на молитве умирающего. С семи часов до часа пополудни король находился в бесчувственном состоянии. Д'Аржансон начал уже собирать на столе королевские бумаги; герцог Шартрский немедленно сел в почтовую карету и поскакал в армию, на Рейн, для уведомления о состоянии здоровья короля. Все доктора удалились, и августейший больной, находясь между жизнью и смертью, был предоставлен попечению шарлатанов. Один из них, имя которого осталось неизвестным, заставил его принять большую дозу рвотного порошка. От принятия этого порошка короля стало тошнить, но вместе с тем ему сделалось заметно лучше.
В продолжение этого времени изгнанницы были уже далеко от Меца и спешили возвратиться в Париж, дабы избавиться от позора и оскорблений, сыпавшихся на них со всех сторон. Госпожа Ренон, жена советника, которую чернь приняла за одну из них, была публично оскорблена. Сами же изгнанницы едва не были растерзаны на куски в Ла Ферте-су-Жуарре, где их узнали, и своим спасением были обязаны одному богатому помещику этого края, который взял их под свое покровительство и расстался с ними только тогда, когда они выехали за город.
Между тем король, измученный своей болезнью, стал беспрестанно требовать к себе доктора Дюмулена, пользовавшегося в то время большой известностью. За Дюмуленом посылали курьера за курьером. Он приехал к королю в то время, когда состояние его здоровья начало немного улучшаться. Дюмулен объявил его величеству, что он находит выздоровление его несомненным.
17-го числа он сказал королю, что отвечает за его жизнь.
Королева, которая еще 9-го числа вечером была извещена о болезни своего супруга, каждый день получала от ла Пейрони бюллетень. Не решаясь ехать в Мец, считая для себя невыносимым мучением оставаться в Версале, она предалась совершенному отчаянию, плакала, рыдала, весь день молилась, просила Бога лучше ее лишить жизни, чтобы только сохранить жизнь королю. Когда она узнала об изгнании фаворитки, то, вместо того чтобы обрадоваться, она испугалась. Бедная королева испытала все горести, все печали, какие может только испытать женщина еще в ранней поре своей жизни!
Королева не могла превозмочь себя; она решила ехать, дабы повидаться с королем, своим супругом. Но и в поездке своей она не могла распоряжаться так, как бы ей хотелось: прибывший курьер объявил, что ей разрешено ехать только до Люневиля, а дофину и его супруге, с которыми она поехала вместе, – до Шалона. Несмотря на это она решила ехать дальше, приказала немедленно приготовить ей почтовых лошадей и отправилась в дальнейший путь. В первой карете ее находились герцогиня Люинь, герцогиня Вильяр и маркиза Буффлер; во второй – герцогиня Флери, маркиза д'Антен, маркиза Монто, госпожа де Сен-Флорентен и госпожа де Флавакур, та самая, о которой мы уже прежде говорили. В Суассоне королева получила от д'Аржансона депеши, которые извещали, что король с нетерпением желает ее видеть. Вследствие сего ее величество продолжала свой путь уже с большей решительностью. Приехав в Мец, она поспешно вышла из кареты и опрометью бросилась к королю, стала перед ним на колени в то время, как он спал, разбудила его своими горячими поцелуями и стала усердно молиться.
– А, это вы, сударыня, – сказал король, открыв глаза. – Я прошу у вас извинения за все то, что я делал против вас. Прощаете ли вы меня?
Королева заливалась слезами и не могла ничего сказать в ответ. Между тем король повторил:
– Прощаете ли вы меня? Я виноват… Много виноват перед вами!.. Прощаете ли вы меня?
И бедная женщина не имела силы отвечать иначе, как только киванием головой, что, как можно было догадываться, служило вместо слов: да, да, я прощаю вас.
С этими словами она обхватила за шею короля и долго держала его в своих объятиях.
Король приказал тогда позвать патера Перюссо, дабы сделать его свидетелем этого супружеского примирения.
В продолжение этого времени дофин и дофина, которым разрешено было ехать только до Шалона, проехали через этот город и в Вердене получили приказание остановиться. Несмотря на это запрещение, герцог Шатильонский, наставник молодого принца, продолжал путь далее со своим питомцем, между тем как госпожа де Тальяр, со своей стороны, также двигалась вперед с вверенными ее надзору принцессами, которые скучали и плакали о том, что они так давно не виделись со своим отцом, что они так удалены от него, и в особенности принцесса Аделаида, которая сделалась даже больна.
Вопреки всем приказаниям, герцог Шатильонский приехал в Мец, вошел к королю и представил ему дофина.
Но Людовик XV принял своего старшего сына чрезвычайно сухо, что некоторым образом встревожило наставника, который тотчас же стал просить прощения у короля за те самовольные действия, на которые решился. Король насупил брови и ничего не сказал в ответ: он был почти уверен, что если что и понудило дофина приехать в Мец, то это не желание сына увидеться со своим отцом, а любопытство наследника, который хочет знать, когда он может рассчитывать на получение от отца своего наследства.
В сентябре король совершенно выздоровел. Болезнь, продолжавшаяся хотя и недолго, значительно переменила характер короля – он сделался мрачен, печален и постоянно задумчив. Все сцены, происходившие около него во время его болезни, приходили ему на память, и король порою краснел, как бы стыдился самого себя. Он ежеминутно озирался по сторонам, как будто кого-то искал, и этот кто-то, без которого он не мог обойтись, был не кто другой, как герцог Ришелье. Ришелье, дабы убедиться в благоволении к нему, несколько раз обращался за справками к кардиналу Тансену и герцогу Ноайлю, которые отвечали ему, что он никогда не был в такой милости у короля, как теперь, что король сам желает его постоянно при себе видеть. Тогда Ришелье начал откровенно рассказывать королю обо всем, что происходило около него во время его болезни, старался сохранять роль каждого актера, игравшего в этой трагикомедии, выставлял хорошую и худую стороны, не щадил никого – ни принцев, ни прелатов, ни придворных… И все эти рассказы своего прежнего фаворита король слушал спокойно, кротко, без малейших возражений. Порой на лице его появлялась легкая улыбка, порой он бросал приветливый взор на своего рассказчика. Можно было заметить, что он радушно принимал его, что он с удовольствием его слушал. С этого времени происходит реакция – король снова делается таким, каким был прежде. Королева стала замечать, что король снова обнаруживает к ней холодность. Накануне отъезда его в Страсбург она, бедная женщина, спросив супруга, какая участь ожидает ее в будущем, и прибавив:
