Ришелье, настаивая на своем, не впускал его в комнаты. Но граф, оттолкнув его от себя, сказал:
– С которых это пор лакей считает себя вправе не впускать принцев крови для свидания с королем Франции?
И, подойдя к королю, лежавшему в постели, он продолжал:
– Государь, я никак не могу поверить, чтобы вашему величеству благоугодно было лишить принцев вашей крови удовольствия узнавать о состоянии вашего здоровья. Мы не хотим, чтобы наше присутствие было вам в тягость, но мы желаем, в знак любви и высокого уважения к вам, иметь право видеться с вами хоть несколько минут, дабы доказать вам, государь, что мы не имеем других намерений. Я удаляюсь.
Граф Клермонский хотел было уже выйти из комнаты, как король, протянув к нему руку, сказал:
– Нет… Останьтесь, граф.
Это был первый успех, на который граф Клермонский не мог, впрочем, наверняка рассчитывать.
Королю предложили отслужить в его комнате малую обедню. Король охотно принял предложение, и через несколько минут в комнату введен был епископ Суассонский.
Герцог Ришелье и герцогиня Шатору видели из кабинета, в который удалились, как враги их укреплялись все более и более на позиции.
Епископ Суассонский подошел к постели короля и решился произнести ужасное слово – исповедь.
– О нет, – отвечал король, – еще не наступила пора. Епископ утверждал противное.
– Нет, нет, – возразил король, – я не могу теперь исповедаться… У меня сильно болит голова… Я не в состоянии буду собрать моих мыслей.
– Но, – отвечал епископ, продолжая настаивать на своем, – ваше величество может начать исповедь свою сегодня, а кончить ее завтра.
Король поник головой. Епископ понял тогда, что на этот раз он успел уговорить больного в том, в чем хотел его уговорить, и удалился вместе с графом Клермонским.
По выходе их в комнату вошла герцогиня Шатору и, дабы уничтожить то влияние, которое принцы сумели так искусно приобрести над королем, начала расточать ему свои обыкновенные ласки.
Король тихо и почти без всякого усилия оттолкнул от себя герцогиню.
– Нет, нет, принцесса
[18]
, – сказал он, – мне кажется, теперь это не время. Ну, довольно же, довольно!
И, видя, что Шатору желает его обнять, он продолжал:
– Нам придется, может быть, расстаться.
– Очень хорошо, – ответила с некоторой досадой Шатору и вышла из комнаты.
На другой день ла Пейрони, за которым послали в Париж, отправившись после посещения своего короля к герцогу Бульонскому, объявил ему, что король вряд ли может прожить еще два дня и что поэтому необходимо его исповедать, что он это говорит ему для того, что на его обязанности лежит, так как он обер-камергер двора, доложить королю, что уже настал час этой исповеди.
Герцог Бульонский, поняв всю неприятность возлагаемого на него поручения, велел попросить к себе господина де Шансенеца и, когда тот явился, приказал ему передать его величеству слова придворного медика. Шансенец исполнил приказание: он подошел к постели короля и объявил ему об опасности его положения.
– Почему нет… Я не прочь! – сказал король. – Но ла Пейрони, мне кажется, ошибается: еще не время, можно бы и подождать.
Но едва он произнес эти слова, как, вследствие какого-нибудь предназначения свыше, почувствовал сильную слабость, опустил голову на подушку и почти умирающим голосом проговорил:
– Отца Перюссо ко мне! Скорее отца Перюссо! – И он лишился чувств.
Патер Перюссо, ежеминутно готовый идти на призыв, немедленно явился к больному.
Открыв глаза и придя после нескольких минут в память, король попросил Перюссо позвать к нему герцога Бульонского.
– Герцог, – сказал ему король, – вступай снова в ту должность, которую ты прежде исполнял. Ты ни от кого не встретишь себе более препятствия: я удаляю от себя фавориток и фаворитов.
Затем дверь в комнату короля затворилась, и с королем остался один только его духовник.
Епископ Суассонский торжествовал: он одержал верх над своими врагами.
Дабы не терять напрасно времени, он пошел прямо в кабинет, где находилась герцогиня Шатору со своей сестрой, и со сверкающими глазами, с суровостью во взгляде, сказал им:
– Король, сударыни, приказывает вам немедленно от него удалиться.
Затем, обратившись к людям, следовавшим за ним, прибавил повелительным тоном:
– Велеть сломать тотчас же галерею, которая проведена от покоев короля в Сент-Арнульдское аббатство, дабы народ знал, что при дворе начинает водворяться спокойствие.
Пристыженные словами епископа, обе женщины поникли головой и хотели было уже уехать, но герцог Ришелье вызвался быть их защитником. Подойдя к ним, он сказал с видом самоуверенности, ничуть не стесняясь присутствием епископа:
– Если вы, сударыни, не чувствуете себя в силах сопротивляться приказаниям, которые угодно было его величеству отдать насчет вас во время его болезни, то я вызываюсь вас защищать… Я берусь за все!
Это предложение герцога заставило епископа еще более выйти из себя.
– Хорошо же! – воскликнул он. – Если это так, то я прикажу обесславить этих женщин! Немилость к ним короля будет иметь такие последствия, каких бы я никогда не пожелал даже самому злейшему моему врагу!
Шатору и сестра ее, пораженные такими словами епископа, воздели руки к небу, закрыли лицо и, пристыженные, вышли из покоев короля, боясь даже взглянуть на кого-либо.
Но для разгневанного прелата это показалось недостаточным. Он возвратился к королю и сказал ему взволнованным голосом:
– Государь, по законам церкви и по правилам наших святых отцов возбраняется приносить св. Тайны, когда фаворитка находится еще в городе. Прошу вас, государь, отдать вторично приказание о ее немедленном выезде, ибо нельзя терять время… Вы в таком состоянии, что можете скоро умереть!
При мысли о смерти король весь задрожал. Он исполнил все, что требовал от него епископ Суассонский: обе фаворитки были выгнаны из дома при криках и бранных словах народа. Они бросились было просить себе лошадей и экипаж в королевские конюшни, но никто не захотел дать им даже самой простой кареты, дабы помочь им выехать с меньшей опасностью из города. Каждый, кто как мог, отказывал им в их просьбе. Один только человек подал им руку помощи и дал своих лошадей и карету: это был граф Бель-Иль, который знал уже по опыту, что такое немилость короля и как неоценимо дорога бывает в это время подача помощи, как друга.
Госпожи де Бельфон, дю Рур и де Рюбампре были единственными провожатыми изгнанниц, которые, среди ругательств и проклятий толпы, проехали через город и помещены были в загородный дом, находившийся в нескольких лье от Меца. Но и это помещение могли достать им с большим трудом, потому что каждый домовладелец отказывался принять их, как будто они были прокаженные.
