У нее был заразительный смех, естественный, очень приятный. Во всем, что касалось ее, чувствовалась теплота, и не только из-за ее цветовой гаммы — рыжевато-каштановая шевелюра с золотым отливом и мягкие карие глаза, темневшие на светлом, слегка веснушчатом лице, — но и благодаря открытой душе, не чуждой сочувствия. Она была, наверное, года на четыре младше его. Ей никак нельзя дать больше девятнадцати, размышлял он, и хотя ростом она не вышла, ее крепкая маленькая фигурка была ладно скроена, с хорошими пропорциями. В тот день она надела клетчатую юбку, подпоясанную лаковым ремешком, серый короткий жакет домашней вязки, маленькие поношенные коричневые башмаки и небольшую серую шляпку с пером кроншнепа.
Мори вдруг захлестнула благодарность за ее доброту — редкое для него чувство. В то же время она держалась с ним пристойно, именно так — чертовски пристойно. И, позабыв о ноющем колене и о катастрофическом ущербе, причиненном его единственному костюму, он улыбнулся девушке своей привычной открытой, обезоруживающей улыбкой, так часто выручавшей его в трудные времена. Хотя у него был высокий лоб, правильные черты, чистая кожа и густые светло-каштановые вьющиеся волосы, он не отличался особой привлекательностью в общепринятом смысле слова; нижней челюсти не хватало решительности. Но улыбка восполняла все его недостатки, освещая лицо, предлагая дружбу, выражая обещание, заинтересованность, понимание и, если нужно, заботу, а самое главное — излучая искренность.
— Полагаю, вы понимаете, как я благодарен за вашу безмерную доброту? Раз вы практически спасли мне жизнь, смею ли я надеяться, что мы станем друзьями? Меня зовут Мори — Дэвид Мори.
— А я Мэри Дуглас.
Щеки ее слегка порозовели, но она осталась довольна таким искренним проявлением дружелюбия и крепко пожала протянутую руку.
— Ну что ж, — торопливо произнесла она, — если хотите затащить сюда мотоцикл, я заберу Черныша и запру буфет. Отец приедет с минуты на минуту.
И в самом деле, едва они вышли на дорогу, как из-за вершины холма показалась двуколка, запряженная пони. Отец Мэри, которому представили Мори с подробным описанием его несчастья, оказался щуплым, низкорослым человеком с бледным острым лицом, белыми руками и ногтями от въевшейся в них муки и плохими зубами, как у всех представителей его ремесла. Пучок волос, торчавший надолбом, и маленькие, очень яркие карие глазки придавали ему несколько странный, птичий вид.
Он развернул повозку, умело прищелкивая языком, и, бросив искоса на Мори несколько долгих пронзительных взглядов, подвел итог рассказу дочери:
— Лично я толку в этих машинах не нахожу, как можно заметить. Держу Сэмми, нашего пони, для мелких поездок, а вагон с хлебом у меня развозит отличный клейдесдальский тяжеловоз. Но вы еще легко отделались. Мы вас благополучно доставим к восьмичасовому поезду в Ардфиллан. А пока поехали с нами, перекусите немного.
— Я никак не смею долее злоупотреблять вашей добротой.
— Не будьте смешным, — сказала Мэри. — Вы еще не видели остальных Дугласов. И Уолтера, моего жениха. Уверена, он будет рад знакомству. То есть, — вдруг ее осенило, — если ваши родные не будут о вас беспокоиться.
Мори улыбнулся и покачал головой.
— Не будут. Я один.
— И никого из близких? — поинтересовался Дуглас.
— Обоих родителей я потерял, когда был еще совсем маленьким.
— Но родственники-то остались?
— Никого, в ком бы я нуждался… или кто хотел бы меня видеть.
Заметив изумленное выражение на лице пекаря, Мори заулыбался еще шире и пустился в пространные объяснения:
— Я живу один с шестнадцати лет. Но мне все-таки удалось всеми правдами и неправдами отучиться в колледже… Время от времени даже везло получать стипендию.
— Боже мой, — задумчиво пробормотал маленький пекарь с искренним восхищением. — Весьма похвальное достижение.
Услышанное, вероятно, погрузило его в размышления, пока они тряслись по дороге; вскоре, однако, он встрепенулся и начал со всевозрастающим энтузиазмом рассказывать о местных достопримечательностях, многие из которых, уверял он, имели отношение к событиям 1314 года, предшествовавшим битве при Баннокберне.
[21]
— Отец — большой знаток шотландской истории, — призналась Мэри, как бы извиняясь. — Мало чего он не знает о Брюсе или Уоллесе,
[22]
как, впрочем, и об остальных.
Приближаясь к Ардфиллану, Дуглас прибегнул к тормозному башмаку, чтобы пони было легче везти повозку вниз по склону, где раскинулся старый городок на берегу реки Ферт, сияющей в лучах заката сквозь дымку тумана. Они объехали открытую местность и попали в лабиринт тихих окраинных улочек. Вскоре повозка остановилась перед лавкой с поблекшей золоченой вывеской «Джеймс Дуглас, пекарь и кондитер», а ниже, буквами поменьше, было начертано: «Обслуживание свадеб», в третьей строке, совсем мелким шрифтом, шло: «Год основания — 1880». От заведения так и веяло старомодным духом, да и вряд ли оно процветало, так как на витрине был выставлен всего лишь многоярусный муляж свадебного торта между двух стеклянных ваз с сахарным печеньем.
Тем временем пекарь убрал кнут и прокричал:
— Уилли!
Из лавки выскочил смышленый паренек в непомерно длинном фартуке — от подбородка до земли.
— Скажи тетушке, что мы вернулись, сынок. Потом беги обратно и помоги мне с Сэмми.
Действуя очень умело, Дуглас распряг пони и провел его через узкий загончик на конюшенный двор, вымощенный булыжником.
— Ну вот и все, — весело объявил пекарь. — Проводи своего инвалида наверх, Мэри. Я поднимусь к вам через минуту.
Они взобрались по невысоким каменным ступеням снаружи дома, что вели в жилое помещение над лавкой. Узкий коридор открывался в парадную гостиную, отделанную потертым бордовым плюшем, на окнах висели портьеры с кистями из того же материала. В центре комнаты уже был накрыт к ужину массивный стол красного дерева, уютно мерцал огонь за каминной решеткой, перед которой распростерлась черная спутанная овечья шкура. И на ней немедленно расположился кот, выпущенный из рук Мэри. Она сняла жакет и выглядела очень по-домашнему в своей аккуратной белой блузе.
— Присядьте, пусть нога отдохнет. Я спущусь ненадолго вниз похлопотать. По субботам мы закрываемся в шесть, — сказала она и добавила с горделивой ноткой: — Отец не занимается вечерней торговлей накануне воскресенья.
Когда она ушла, Мори опустился на стул, ощущая острую неловкость в этой странной чужой комнате, окутанной полумраком. С тихим стуком упал уголек в камине. Из темного угла доносилось размеренное тиканье напольных часов, невидимых, если бы не отблески огня на старом медном циферблате. Чашки на столе, разрисованные голубыми ивами, тоже отражали огонь. Почему он вообще оказался здесь, а не корпит сейчас над учебниками по медицине в своей тесной мансарде? Ведь он поехал на прогулку, чтобы проветриться, — единственное послабление, которое он себе позволял, — прежде чем засесть на все выходные за книги. До выпускного экзамена осталось каких-то пять недель — это просто безумие, что он теряет здесь время таким бесполезным образом. И все же эти люди такие гостеприимные, а еда на столе выглядела чертовски аппетитно… При его скудных средствах он уже несколько недель не ел как следует.
