Однажды утром, вопреки запрету на гостей, он почувствовал, что должен познакомить ее со своими двумя маленькими друзьями, детьми начальника причала. Ханса и Сьюзи пригласили, представили и угостили «ранним полдником» — вишневым кексом и оранжадом. Потом все четверо пошли в сад лепить снеговика из сугроба, образовавшегося у толстого ствола иудина дерева. Снег под твердой коркой был мягким и податливым. Мори подвязал к ветке качели, которые повесил для детей прошлым летом, так что малыши легко смогли подобраться к сугробу. Как же им было весело — сколько восторгов и радостных криков, как порозовели щечки и сияли глазки! Глядя на детишек, он сказал ей чуть ли не резко:
— Тебе не хотелось бы иметь таких же?
Она вспыхнула и тут же побледнела, словно от внезапной обиды.
— Они милые, — произнесла она, уклонившись от ответа. — Такие естественные и неизбалованные.
Почему, почему, почему она отказывалась от его любви, от детей, которых он мог бы ей подарить, и от всех огромных преимуществ богатства и высокого положения? Да и что давала ей альтернатива? В тот же день, когда они совершали прогулку по своему любимому маршруту вдоль горного хребта Ризенталь, он все время задавал себе эти вопросы с каким-то мрачным безысходным отчаянием, вызванным впервые закравшимся сомнением: а вдруг в ее точке зрения было рациональное зерно? И хотя между ними существовало перемирие, но, когда они неспешно поднимались по горной тропинке между припорошенных серебром сосен, он больше не смог сдерживаться.
— Милейшая Кэти, я не имею ни малейшего желания бередить твои раны, но мне помогло бы… успокоить мои собственные, если бы только я до конца понял твои мотивы. Ты покидаешь меня главным образом потому, что дала слово?
— Отчасти по этой причине, — ответила она, шагая с низко опущенной головой. — Но есть еще и другая.
— Какая же?
— Как я уже говорила, от всех нас требуется одно, и я в это верю. Мы живем в ужасное время, Дэвид, медленно приближаясь к саморазрушению, моральному и физическому. Если заглянуть поглубже, мы все охвачены страхом. Тем не менее мир продолжает удаляться от Бога. Нам ни за что не выжить, если только каждый, абсолютно каждый не сделает усилия, пусть даже самого маленького. Я, конечно, не мудрец, но это так очевидно, и дядя Уилли все время говорит: мы должны доказать, что любовь сильнее ненависти… что смелость, самоотречение и, главное, милосердие могут победить жестокость, эгоизм и страх.
Он выругался про себя, подумав, что уж он-то в любом случае выжил бы. Но, несмотря на это, ее слова произвели на него впечатление — да и как могло быть иначе, когда они были произнесены с таким искренним пылом?
— Выходит, из-за твоих идей… долга и служения ты обрекаешь себя на жизнь, полную невзгод и несчастья.
— Несчастья? — Она протестующе вскинула голову. — Ты даже не представляешь, сколь велико воздаяние в такой жизни.
— И самопожертвование.
— Только так и нужно жить. Особенно в наше время.
— Я не верю, что ты говоришь серьезно.
— Я никогда не была серьезнее. Погоди, ют приедет дядя Уилли. На его долю выпало немало того, что ты считаешь невзгодами, он много болел, но счастливее человека на свете я не знаю.
Мори молчал. До сих пор это было выше его понимания, вне рамок восприятия жизни. Неужели действительно можно познать счастье там, «творя добро», среди проклятых дикарей? Он задавал себе этот вопрос, все больше и больше испытывая смятение.
— Помимо счастья есть и другие вещи, — продолжала она с трудом, но все же пытаясь подобрать нужные слова. — Такие, как удовлетворение, и душевный покой, и чувство выполненного долга. Их не получить, хорошо проводя время, гоняясь за удовольствиями, закрывая глаза на чужие страдания. И ни за какие деньги их, конечно, не купишь. Но если делать свое дело на благо других людей… людей в нужде… Не умею я хорошо объяснить, но ты наверняка понял, что я имею в виду… — Она умолкла. — Если бы ты практиковал как врач, ты бы знал… и мне кажется — прошу простить меня за это, Дэвид, — я уверена, ты был бы гораздо счастливее.
И снова он молчал, покусывая губу и разбивая стальным острием трости обледенелые комки снега, вывороченные фермерскими фургонами. Она сформулировала в своей наивной манере гуманистическое клише. И все же не было ли в ее словах чуть больше, чем маленького зерна правды? В своей погоне за мирскими удовольствиями разве он обрел что-нибудь, кроме душевной боли и апатии, разочарования и сожаления, а еще целого вороха невротических комплексов, не раз приводивших его на грань нервного срыва?
— Дорогая Кэти! — воскликнул он, внезапно охваченный жалостью к самому себе. — Я всегда хотел быть добрым и творить добро, но обстоятельства были выше меня.
— Ты добрый, — без тени улыбки сказала она. — Сразу видно… по твоему лицу. Тебе лишь нужна возможность доказать свою доброту самому себе.
— Ты действительно в это веришь?
— Всем сердцем.
— Боже мой, Кэти… если бы ты знала, какая у меня была жизнь, что я терпел, пока… да, пока буквально не встретил тебя. — Поддавшись чувствам, он продолжал: — Еще совсем молодым человеком я попал в Индию и был загнан — да, в прямом смысле загнан — в ловушку катастрофического брака, а затем в течение многих лет бежал по ленте американского конвейера, стараясь куда-то добежать, а на самом деле топчась на месте… Какое-то спасение я находил в искусстве, но это была временная передышка, иллюзорная, я никогда не знал подлинного удовлетворения, хотя обманывал себя, что оно у меня было. Все это порождено моим несчастливым нищим детством, когда я был никому не нужным ребенком. Вот тогда и сформировалось все древо моей жизни — корни, ствол и ветви. Так, во всяком случае, мне сказали. — Он не стал упоминать фамилии Виленского. — Да я и сам это знаю, мое настоящее зародилось в те ранние годы жизни, когда я был предоставлен сам себе.
— Все, что ты сказал, только больше убедило меня, что ты все еще способен на великие дела.
Он был так тронут, что ничего не ответил, и они продолжали идти в напряженном молчании. Но ее слова стучали у него в голове, он чувствовал, что она права: он по-прежнему готов к великим свершениям. Как там говорилось? «Совершайте благородные поступки, не мечтайте о них целый день».
[64]
Он вдруг вспомнил последний совет, который дал ему Виленский перед его отъездом из Нью-Йорка: «Когда доберетесь туда, ради бога, займитесь стоящим делом, пусть оно будет связано с другими людьми, это отвлечет вас от самого себя». Почему он проигнорировал врачебный совет, почему забыл о нем? И вот теперь Кэти напомнила ему. Ее кротость и доброта, ее неискушенность — его не покоробила эта фраза — невольно повлияли на него, хотя он сам того не подозревал. И разве могло быть иначе?
Он собрался было заговорить, но, подняв глаза, увидел, что они достигли горной сторожки, куда заглядывали в прошлый раз выпить кофе. Напиток был скверный, приготовлен из какого-то некачественного порошка, но зато горячий, Кэти пила его вроде бы с удовольствием, и крестьянка, подоткнув юбку поверх полосатой нижней, сейчас радостно их приветствовала. Они уселись на деревянной террасе, в пятнышке холодного солнца, сознавая, что между ними в эту минуту происходит нечто важное и неизбежное. Он принялся нервно барабанить по столу, быстро пригубил кофе, слегка пролив по неосторожности, так как руки тряслись, и потом вдруг сказал:
