Все чувствующая чрезвычайно остро, Вирджиния Вулф весьма просто установила, в чем, собственно, заключаются мои трудности: «Природа и образованность, похоже, испытывают друг к другу естественную неприязнь… и готовы буквально разорвать друг друга на куски». Я всегда чувствовал – еще задолго до того, как стал «практикующим» писателем, – нечто весьма и весьма похожее. Как только мы начинаем любить природу, сердитые надписи «Посторонним вход воспрещен» или «Noli me tangere»
[491]
тут же вырастают как из-под земли. Я знаю, что обожаю природу, но все же в том, что касается выражения этой любви, вынужден чувствовать себя евнухом, стоит мне столкнуться с нею лицом к лицу. В общем, мне только кажется, что я хожу и езжу куда хочу. На самом деле – может, и нет, потому что не могу.
Познакомившись с палеонтологией (и с нашими дорсетширскими утесами, каменоломнями и пляжами, столь богатыми ископаемыми), я вскоре понял, что передо мной не просто немыслимо сложная область знаний, но наука, пребывающая в движении и ни в коем случае не являющаяся застывшей. Наука эта, некогда точно загипнотизированная Линнеем, то и дело объявляла о появлении неких новых видов, а порой и целых новых родов, ибо в ней имелись огромные лакуны, которые решено было отставить в сторону как «еще не открытые». Только если во главу угла ставится стремление к практически бесконечному множеству, классификация может стать действительно подвижной, эластичной и мобильной, иначе она может превратиться только в не имеющий выхода лабиринт из ночных кошмаров.
Это снова ведет меня к паукам – прямо к тому гигантскому тарантулу, что копошится в своем подземном логове и выжидает, когда лучше наброситься на мое праздное увлечение наукой. Его клыки сперва нанесут удар в самый хвост моей одержимости членистоногими: уж чего проще – и меня буквально загипнотизировала бинарная номенклатура
[492]
. В Уппсале, за несколько лет до этого, я обидел некоторых вполне достойных шведских профессоров-литературоведов, выбрав «не тот» визит из двух, предложенных ими. Они бы с наслаждением показали мне некоторые из тех драгоценных древних манускриптов, что хранились в университетской библиотеке, или же, поскольку это была alma mater одного из них, предлагалось (если уж мне так это нужно) прогуляться по садам, посаженным самим Линнеем. У меня сомнений не было. К черту великолепную библиотеку и ее сокровища! Я хотел и, разумеется, получил Линнееву странно маленькую, обнесенную изгородью и обсаженную цветами тропинку.
Я уже где-то раньше описывал (наверное, в «Дереве») ту «ересь», начало которой – в этом саду. Меня совершенно не удивляет, что бедный доктор Линней под конец жизни чуть не сошел с ума, буквально утонув в немыслимом потоке названий, названий, названий, которые он сам же и спустил с поводка. Приняв под свое руководство музей в Лайм-Риджисе, я вскоре понял, что стою на том же краю ужасной пропасти и вот-вот упаду вниз, в море густого тумана. Я попытался сменить таблички на некоторых образцах из нашей коллекции аммонитов и других ископаемых; это оказалось похоже на попытку пройти через лабиринт, полный кривых зеркал: стены то неожиданно удлинялись, то укорачивались; возникали какие-то бесконечные элизии и зияния – подвешенные «концы» всех предыдущих допущений… После нескольких лет спотыканий в темноте и падений на собственную задницу я просто взял и отвернулся от этого театрального лабиринта.
Во многих науках эта бесконечно растущая катаракта новых названий и знаний создала нечто ужасное, этакого нового Франкенштейна, известного также под термином «специалист». Специализация может фокусировать – как линза солнечные лучи – знания в какой-нибудь одной, обычно очень маленькой области знаний. Но у нее есть также, к несчастью, тенденция фокусировать не только знания о конкретном предмете, но и весь свой жар – на специалисте. Она способна иссушить его до полного омертвения, точно осенний листок. Ничто иное не может столь чудовищно «дегидрировать» человеческие ум и душу, как бы отделив данного человека от реальной действительности.
В течение долгого времени я был жертвой мифа о том, что можно знать все на свете. Знание энциклопедически обширно. В наши дни им можно управлять только с помощью кибернетики, компьютеров, а отдельному человеку, одиночке, с этим никогда не справиться. И все же мы, бывшие мифоманы, неохотно расстаемся с той идеей, что все знания можно уместить в одном маленьком мозгу. Лично я оставил всякую надежду освоить специфические детали тех различных отраслей знаний, которыми я, дилетант, обычно хвастался – даже порой щеголял. Все чаще и чаще я удовлетворяюсь куда более скромным утешением, что по крайней мере знаю кое-что и на самом общем уровне, ощупью пытаюсь постигнуть что-то еще за пределами того, что знают и все остальные.
Но что мой отказ от «чересчур научного» увлечения пауками и ископаемыми – а на самом деле куда более обширными областями природы – действительно мне дал, так это некое параллельное видение. В этом смысле мои воззрения не столь уж и ненаучны. Если бы мне нужно было выбрать и похвалить какую-то одну книгу из недавней палеонтологической литературы, это была бы книга Стивена Джей Гульда «Удивительная жизнь», вышедшая в 1989 году
[493]
и рассказывающая о канадских и уэльских сланцах. Меня совершенно не раздражает, что некоторые идеи Гульда насчет глубинного смысла эволюции остаются по-прежнему спорными; все равно это потрясающий пример того, к чему всегда стремился мой родственник-мирмеколог, несмотря на все его эксцентрические выходки: побудительные мотивы и хотя бы временное удовлетворение своего неуемного любопытства. Другое, более скромное мнение проистекает из того, что обычно называют «любительским подходом» – то есть обусловленным скорее понятиями «нравится – не нравится» и «интересно – не интересно», а не позицией полной поглощенности наукой. Я люблю бродить в поисках «золота» в ржавых доспехах как прошлого, так и настоящего; я пытаюсь отыскать его в окружающем меня мире Дорсета или же той части света, где я в данный момент нахожусь.
Теперь я действительно понимаю, сколь необходима система бинарной номенклатуры для всех академических специалистов и многих других профессионалов, а также – для некоторых достаточно подготовленных любителей. И все же я не верю в то, что существует столь безмерная потребность вдаваться в мельчайшие подробности – как у меня самого, так и у большей части человечества. Я давным-давно осознал (хотя и всего лишь отчасти), что если определенные названия, с одной стороны, заставляют нас видеть, то с другой – они нас ослепляют, точно замутненное стекло. Все мы знаем, что наш мир серьезно перенаселен – людьми; и он точно так же невыносимо перенасыщен различными названиями, табличками и ярлыками. Именно поэтому столь многие не могут увидеть природу: они проста ее не видят, ибо для этих людей с промытыми мозгами если что-то не имеет своего названия, то его и не существует. Общество, экономика, архитектура, точно сговорившись, навевают людям подобную близорукость. Мы в равной степени плохо видим и в отношении времени, будучи не в состоянии столь многое заметить и понять в нашем прошлом и полагая, что должны жить только в настоящем (однако же очень редко видя то, о чем я через некоторое время скажу: пресловутое «здесь и сейчас»). Мы используем нашу общую нечувствительность ко времени, как цензор использует свои ножницы: чтобы переделать мир вокруг нас, сделав его не таким, какой он есть, а таким, какой соответствовал бы нашим представлениям о нем – нашим лично и нашего общества в целом.
